Статья первая. Кто ты — ямобур или шар-баба?..

«Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие» (Ф. М. Достоевский. Записные книжки. М, 2000. С.130.).

Заявление Путина о национальных языках и последствия его высказывания зловещей тенью нависли над судьбою чувашского языка и чувашского народа.

Хӗвел, хӗвел! Эс пур чух чунӑма

Ҫӗн юр кӗвви саватчӗ ҫивчӗ саслӑн.

…Чӗлхе ҫухалчӗ… Ҫӗршыв вилет пулсассӑн,

Кама эс кирлӗ, юррӑм…

Кама? Кала!

(Ҫеҫпӗл Мишши. Ҫырнисен пуххи. Шупашкар, 1989. 162 с.)

(Солнце, солнце! В твоем присутствии мелодия новой песни ласкала мою душу бодрым звуком. Язык исчез. Коль мой народ умрет, кому нужна ты, моя песня? Кому? Скажи!)

Язык исчез. Коль мой народ умрет, кому нужна ты, моя песня? Кому? Скажи!

С вопросом о нужности/ненужности Сеспель обращается к своему песенному дару (по Сеспелю, поэтическое — это песенное, напевное, мелодичное).

Этот же вопрос должны мы задавать самому себе?.. Если еще не окончательно стали биороботами, имеем душу живую?..

Правду сказать, чуваши давно ощущают себя в конце истории, на грани национального апокалипсиса.

Путин обнажил национальную проблематику. Выпустил на историко-политическую сцену многонациональной России Смерть. И в одночасье сделал всех националами, национально ориентированными.

Коль скоро конец, зачем мне нести чувашское? Зачем мне это бремя? Зачем я, кому нужно мое творчество?..

«Я художник умирающего народа», — признается честно Праски Витти. И продолжает творить… Творчество под знаком смерти. Каким оно должно быть?.. Приветствием смерти, бегством от смерти, борьбой от смертью, гимном жизни/вечной жизни?.. Просто замолчать, уйти от этой проклятой темы не получится. Проклятая она, потому что для человека занятие ненужным делом невыносимо. Ф. М. Достоевский: «Очень немного требуется, чтобы уничтожить человека: стоит лишь убедить его в том, что дело, которым он занимается, никому не нужно».

Фундамент дома, давшего трещину, дополнительно укрепляют. Бурмашины роют глубокие ямы, туда закладывают арматуру, затем заливают бетоном.

Деформация Национального Дома налицо. Нужно/необходимо/требуется его фундировать.

Предлагаемая читателю работа написана 10 лет назад. Она планировалась как часть объемной монографии, посвященной, выражаясь на языке Сеспеля и Миттова, Жизни и Смерти чувашского народа. Отдельной статьей опубликована в 2013 году во втором номере сборника статей «Актуальные вопросы истории и культуры чувашского народа». Составитель А. В. Кузнецов. Тираж для полуторамиллионного народа — мизерный: 100 экземпляров.

К проблеме метафизики чувашского национального бытия, культуры и литературы

Одной из наиболее актуальных (жизненно важных в аспекте будущности нации) проблем современной чувашской гуманитарной мысли является поиск смысла, смысловых основ национального бытия, определение сущности культуры как целостного феномена. В качестве инструмента обнаружения и познания смысла автор статьи выбрал онтологическую рефлексию, хайдеггеровскую философию.

Все в мире метафизически загадочно. «Назовите мне вещь, которая не является тайной. Хотя бы одну вещь!» — восклицает Ю.М. Лотман в книге «Метафизика Петербурга»¹. Одна из самых больших загадок — это загадка искусства. Мартин Хайдеггер в работе «Исток художественного творения», написанной в середине 1930-х годов, замечает, что его рассуждения не притязают на разрешение загадки искусства, что «его задача — это увидеть самую загадку»².

«Философ — сердце в жизни времени, — считает Карл Ясперс, — но не только это, он способен выразить время, поставить перед ним зеркало и, выражая время, духовно определить его»³.

По словам В. Малахова, «увлечение Хайдеггером у нас сегодня носит эпидемический характер»⁴ .

Интерес к Хайдеггеру — это не дань моде, а знак. Знак некого невидимого духовного процесса, который происходит во всем мире. И эти планетарные тектонические сдвиги коснулись и нас, чувашей.

«Откуда пошел художник, ставши тем, что он есть? — вопрошает М.Хайдеггер. — Искусство пребывает в художественном творении. Но что такое художественное творение и каким образом оно есть? Что такое искусство — это надо взять из творения. А что такое творение, мы можем постигнуть только исходя из сущности искусства. Каждый легко заметит, что мы движемся по кругу. Обычный рассудок требует избегать такого круга, поскольку он нарушает правила логики. Полагают, что путем сравнительного рассмотрения наличествующих творений искусства можно установить, что такое искусство. Но можем ли мы быть уверены, что на самом деле кладем в основу такого рассмотрения художественные творения, если мы не знаем заранее, что такое искусство? Однако как невозможно обрести сущность искусства, накапливая признаки наличествующих художественных творений, так невозможно обрести сущность искусства, выводя такую сущность из более общих понятий; ибо и это выведение сущности искусства заранее включает в поле зрения такие определения, которые должны быть достаточными для того, чтобы все то, что мы заранее считаем художественными творениями, представить нам в качестве таковых. А выбрать творения из всего наличествующего и выводить творения из общих принципов здесь в равной степени немыслимо и неприменимо: поступая же так, обманывают самих себя. […] Художественное творение всегда открыто возвещает об ином, оно есть откровение иного: творение есть аллегория»<html>⁵</html>.

Чувашское культурное сознание и наше национальное сознание вообще — проявляют отзывчивость к проблемам, пережитым и поставленным гениальным немецким философом. Бытийные, сущностные проблемы, которые рассматривает М. Хайдеггер, чувашская мысль, как правило, переводит в национальную плоскость и сводит к проблемам национального бытия. «Эпир пулнӑ, пур, пулатпӑр!» («Были мы, и есть, и будем») — так называется, к примеру, стихотворение Педера Хузангая, которое выражает связь чувашского народа с бытием. Забота поэта о бытии — это забота о бытии народа.

Ӗмӗрсем иртсе пыраҫҫӗ

Ӳстерсе ӑс-хал мулне.

Кӗнекеҫӗсем шыраҫҫӗ

Чӑвашсен кунне-ҫулне.

Тинкеретпӗр малалла,

Кайрине те халь куратпӑр…

Манӑн шухӑшӑмпала –

Эпир пулнӑ, пур, пулатпӑр! ⁶

Век за веком, вдаль шагнувшим,

Тащит мудрости багаж.

Ищут книжники в минувшем

Древний, трудный путь чуваш.

Смотрим пристально вперед

И о прошлом нашем судим.

Мысль мне силы придает:

Были мы, и есть, и будем!

(Перевод А.Казакова)

Глубина этих строк делается понятной в свете мысли М. Хайдеггера: «Человек должен, прежде чем говорить, снова открыться для требования бытия с риском того, что ему мало и редко что удается говорить в ответ на это требование. Только так слову снова будет подарена драгоценность его существа, а человеку — кров для обитания в истине бытия. Тогда не хлопотами ли о человеке движима эта наша требовательность к человеческому существу, эта попытка подготовить человека к требованиям бытия? На что же еще направлена «забота», как не на возвращение человека его существу? Какой тут еще смысл, кроме возвращения человеку (homo) человечности (humanitas)?»⁷. «В качестве эк-зистирующего человек несет на себе бытие–вот, поскольку делает «вот» как просвет Бытия своей «заботой». А бытие-вот существует как «брошенное». Оно коренится в броске Бытия как посылающе-исторического»⁸ . «Человек есть и он есть человек, поскольку он эк-зистирует. Он выступает в открытость бытия, какого является само бытие, которое в качестве броска бросило сущего человека в «заботу». Брошенный таким образом человек стоит в открытости бытия»⁹.

Забота о национальном бытии является одной из онтологических основ чувашской культуры и искусства. (Этим объясняется, в частности, способность чувашской творческой интеллигенции увлекаться широкими культурными задачами, её «универсально синтетический» (А.Ф. Лосев) тип мышления). «Всякая культура, по выражению нидерландского историка и теоретика культуры Йохана Хейзинга, содержит некое стремление. Культура есть направленность, и направлена культура всегда на какой–то идеал, а именно на идеал, выходящий за рамки индивидуального, на идеал сообщества»¹⁰.

Возвращение к истокам, к своим корням, стремление припасть к чистым, бьющим из самой почвы народного духа родникам языка, — такова была и есть внутренняя установка национально ориентированной чувашской интеллигенции. (В чувашской литературе, например, это нашло следующее отражение: в те исторические периоды, как царское самодержавие, строительство так называемого коммунизма, когда чувашское начало всячески притеснялось и в перспективе чувашский народ должен был расплавиться в плавильном котле российской государственности, положительными героями, идеализированными персонажами в произведениях наших писателей выступали носители национального стиля, защитники родного языка и национальной самобытности). Внешне народ приобщался к русской, европейской и американской цивилизации, но «подсознательная жизнь народа, ночная его душа» (выражение Н.А. Бердяева) оставалась верной своим корням. В.Г.Родионов в статье «К проблеме исторического взаимодействия чувашского язычества и христианства» пишет о «подсознательной философской системе чувашей»¹¹. Почему же эта сторона народной души не была схвачена мыслью, не была осмыслена и не осознана? Внутренний чувашский мир все еще остается затаенной. «Чувашский народ — эзотерический народ, — поделился со мной в частной беседе (5 августа 2004 года) А.П. Хузангай. — Он скрывает свои мысли. Не любит открыто выражать свое мироощущение, мировоззрение. Особенно перед посторонним человеком. Перед близким, может, и открывается. Это связано с древностью происхождения чувашского народа. Таков уж наш менталитет». (Перевод наш. — Ю.Я.)

В начале ХХ века на эту же национальную особенность чувашей указывает и И.Я.Яковлев: «У чуваш есть еще одна черта характера, часто отсутствующая у русских, — неуменье, как бы стыд, боязнь выразить наружно свои чувства, хотя бы самые хорошие, чистые, законные. Они вообще замкнуты, молчаливы»¹².

В диалоге с профессором Тезука из Императорского университета в Токио Мартин Хайдеггер говорит о «всепожирающей европеизации»: «Ослепление растет, так что люди уже не в состоянии видеть, как европеизация человека и земли истребляет все сущностное в его истоках. Похоже на то, что эти последние должны иссякнуть»¹³.

В последние 20-30 лет часть чувашской интеллигенции, главным образом научной и творческой, обратилась к культуре Востока¹⁴. Думается, это было вызвано осознанием опасности, о которой говорит философ бытия. Прежде ориентиры были другие: «Во время нашей молодости, — признается Денис Гордеев (2002 г.), — в школьную и университетскую программу включалась только литература Запада. Восточную литературу мы не изучали. Читать-то, конечно, читал. Но особо не вдавался, близко к сердцу не принимал. Ведь лишь то, что в молодости примешь к сердцу, остается надолго. Теперь уж мне не перемениться. То, что молодое поколение начало изучать литературу Востока, восточные традиции, — это меня радует. Может статься, что чувашская литература приобретет какие-то другие оттенки, другие качества»¹⁵. (Перевод наш. — Ю.Я.). (Писатель выступал перед студентами факультета чувашской филологии и культуры, изучающими курс «Литература Востока». Открытие этого курса само по себе уже факт симптоматический, свидетельствующий о готовности распахнуть двери национального сознания для впуска другого — не-европейского — начала).

Чтобы подчеркнуть евроцентристскую настроенность старшего поколения, приведем еще два примера. Поэт Юрий Айдаш свою позицию выражает следующим образом (частная беседа, 1998 г.): «Почему бы и не возносить западную культуру. Мы ведь, по правде сказать, все выросли на этой культуре. Культуру Востока мы не знали. Никто не учил. К тому же восточная литература у нас и не издавалась». (Перевод наш. — Ю.Я.)

В повести Юрия Скворцова «Красный мак» («Хӗрлӗ мӑкӑнь») (1957-1977 гг.) студент-практикант Геннадий Васильевич возвращается из деревенской библиотеки. За пазухой у него книги. «Олдингтон, Хемингуэй, — не скрывает он свою радость, показывая книги своей ученице Тамаре. — Здесь мало читают. Смотри, какие книги лежат совершенно нетронутыми»¹⁶(перевод наш. — Ю.Я.).

Эти и другие подобные факты указывают на установку сознания творческой интеллигенции. Но кроме сознания есть еще бессознательное. И их направления не всегда совпадают. С началом третьего возрождения чувашского народа¹⁷ (1986-1987) подводные течения чувашского мира обнаружили себя и на поверхности национальной жизни, нашли отклик в сердцах чувашской интеллигенции. В пояснение сказанного приведем фрагмент интервью (1987 г.) композитора Николая Казакова, в котором присутствуют парадигматические линии философии бытия. На вопрос Бориса Чиндыкова «В чем, на твой взгляд, заключается национальное в музыке?» он отвечает: «Это чрезвычайно сложно объяснить, это можно только чувствовать. С точки зрения формальных признаков, вроде бы, и можно определить критерии. Но ведь дело не только в пентатонике, а в чем –то большем. Я думаю невозможно искусственно писать национальную музыку, не будучи самому причастным к судьбе народа, к его языку»¹⁸.

«Связь с бытием темна, — мыслит М.Хайдеггер. — Тем не менее мы повсюду и постоянно находимся в этой связи, где бы ни вступали в отношение к сущему»¹⁹. Темы причастности и языка также существенны для немецкого философа.

Мы уже отметили, что вопрос бытия в чувашской мысли переносится на плоскость национального бытия. Для национально ориентированной чувашской интеллигенции, соприкасающейся с глубинными основами народной души, вопрос о бытии — это вопрос о Жизни и Смерти. Эту боль-тревогу гениально выразил Михаил Сеспель в стихотворении «Как умру…» («Эпӗ вилсен», 1921):

Ҫӗршывӑма тӑван халӑх

Хавасламасан,

Чун савнӑ чӑваш чӗлхийӗ

Пӗтмелле пулсан, —

 

Усал курӑк та ан шӑттӑр

Ман тӑпра ҫине:

Ҫӗр ҫурӑлтӑр та ҫӗр ҫӑттӑр

Вил шӑм-шаксене. ²⁰

Если край свой не возлюбит

Мой народ родной,

И пропасть чувашской речи

Суждено судьбой,

Не хочу я и бурьяна

На могилу, нет:

Пусть земля меня поглотит

И исчезнет след!

(перевод П. Хузангая).

«Чӑваш чӗлхишӗн вилме те хатӗр пулар» («Будем готовы принять смерть за чувашский язык») (перевод наш. — Ю.Я.), — говорит Яхрав в пьесе М.Сеспеля «Убик» («Упик», 1921).²¹ Яхрав выражает своего творца, он — отражение авторской глубины и страсти.

Так открыто выражать свою мистическую причастность к судьбе народа, свою озабоченность его будущим чувашская интеллигенция могла лишь в период после Февральской и Октябрьской революций (1917) и с началом перестройки (1986). В периоды, когда чувашская нация пыталась и пытается встать на путь свободы. («Путь свободы» (1924) — так называется книга Метри Юмана, из которой явствует, что путь вперед — это путь к истокам.)

«В борьбе за самосохранение, — писал Уильям Фолкнер, — все нации должны были уверовать во многие вещи; в частности, они должны были свято верить в свой язык, собственные легенды, в свой фольклор».²²

У Фолкнера, по мнению Н.А. Анастасьева, «в любом характере, жесте, поступке, слове отражается свет самого бытия».²³ И поэтому неудивительно, что он так точно сформулировал средство национального самосохранения.

«Вера вырастает из самых глубин человеческого естества, — замечает П.С.Гуревич в «Философском словаре». — «Верить» — это вовсе не то же самое, что признавать за истину. Вера есть нечто гораздо большее, более творческое и более жизненное. […] Вера есть то, в чем человек черпает свои жизненные силы. Без них не может быть ни осмысления истоков человеческого бытия, ни постижения грядущего»²⁴.

Вера в контексте наших рефлексий о национальном бытии — это вера в будущее чувашского народа. Эту веру государство всегда хотело отнять (до 1917 года направить её на служение своим интересам и Русской Православной церкви²⁵, после 1917 года — на строительство коммунизма). За веру приходилось платить. В пьесе Михаила Сеспеля Яхрава, считающего, что «основу чувашской литературы заложит его сердце», исключают из университета и высылают из города «за распространение идей о сепаратизме чуваш». Яхрав — не плод фантазии Сеспеля, в этом образе, видимо, обобщены реальные судьбы известных ему людей.

Волны истории уводили творческую интеллигенцию от основ бытия, не давали ей (в экзистенциональном смысле) быть чувашом²⁶. Уводили от истока, от истока творчества, от поэзии.

«Искусство совершительно, исторично, — пишет М. Хайдеггер, — и как таковое оно есть созидательное охранение истины внутри творения. Искусство совершается как поэзия. А поэзия есть учреждение в трояком смысле: поэзия есть приношение даров, основоположение и начинание. Искусство как учреждение сущностно совершительно, исторично. Это значит не только то, что у искусства есть история в поверхностном и внешнем смысле, что оно встречается наряду со всем прочим в чреде времен и притом изменяется и исчезает со временем, что оно историческому знанию представляется в разных видах, но это значит, что искусство есть история в существенном смысле: оно закладывает основы истории.

Искусство дает ис-течь истине. Будучи учреждающим охранением, искусство источает в творении истину сущего. А именно это и разумеет слово «исток» — нечто источать, изводить в бытие учреждающим скачком — изнутри сущностного происхождения»²⁷.

Смутное ощущение отхода от сущности искусства и значит конца себя как поэта находим в дневниковых записях Якова Ухсая. «Сегодня, хоть и рано встал, работа не ладилась: и погода, и голова тяжелые. Взял книгу поэта Василия Федорова. Я его знаю, не считал его очень умным. Выпустил критику — в 600 страниц. Немножко просмотрел; кажется, что есть у него ум. У русских и самый незначительный много знает. У нас же — нет. Бумага есть, чернила есть — ума, культуры, пламенной души нет. Иванов в 17 лет написал «Нарспи» — и бросил писать. После него нет настоящего чувашского поэта. Все, кто считает себя поэтом, живут в городе, забывают язык. Кое-кто бежит в Москву. Здесь был чурбаном и там ты — чурбан! Я не верю в будущее чувашской поэзии» (1974, март, 16)²⁸ (перевод наш. — Ю.Я.).

Ҫеҫпӗл (Сеспель. — Ю.Я.) вел дневник на русском языке, думал он по-русски, писал по-чувашски, ибо долго жил среди русских и в городе. Я думаю по-чувашски, поэтому мне трудно жить в городе, в чувашском мещанстве, где в моде макароническая речь вроде: «напрасно, черт возьми, ӗнер киле карӑм, разве можно шанма им, с ума сошел арӑм».

У меня нет прежней веры в чувашскую поэзию, потому пишу я плохо, без взлета, радости, бодрости, мучаюсь в обыкновенных предложениях, растворяю мысли в длиннотах. Я в своей судьбе трагичен, последний чувашский поэт, любящий родной язык, чувствующий его гибель. Надо было завершить книгу «Дед Кельбук» раньше, когда верил в чувашскую поэзию...» (1975, декабрь, 26)²⁹.

Внутренняя (по Юнгу, психическая) энергия творческой чувашской интеллигенции большей частью шла на преодоление — на преодоления неверия. Неверия в будущее чувашского народа. Отсюда шло и идет желание бросить творческую деятельность, отказаться от призвания. Обоснование этой тяги было разное (материальный недостаток-нужда, непризнание, невозможность публикаций). Вот какое, например, находит эта тема звучание в письме И.С. Максимова-Кошкинского к Стихвану Шавлы (1940): «Что касается оригинальных произведений, то пока воздерживаюсь их писать, ибо работать впустую вряд ли стоит, так как театр просто издевается надо мной, а Чувашгиз (Чувашское государственное издательство. — Ю.Я.) молчит. Если так будет и в дальнейшем, то нужно будет, пожалуй, навсегда отказаться от чувашской литературы, хотя очень хотелось закончить намеченные 3 пьесы».³⁰

«Думаю после суда все забыть — и искусство и книги, — пишет Сеспель в письме к А.Червяковой (27 апреля 1921). — Уеду в деревню. Где тоже не с кем будет перекинуться задушевным словом… Пусть».³¹ Месяц тюрьмы (27 декабря — 7 февраля 1921) по обвинению в поджоге здания отдела юстиции поколебал, видимо, даже «стальную веру» Сеспеля.

Один из крупнейших художников ХХ века Василий Кандинский основным критерием художественности, соотнесенности творения с истиной считал внутреннюю необходимость. То, что он говорит о живописи, можно и должно распространить и на все искусство. «Художник есть рука, которая посредством того или иного клавиша целесообразно приводит в вибрацию человеческую душу, — пишет он в книге «О духовном в искусстве» (1910). — Таким образом ясно, что гармония красок может основываться только на принципе целесообразного затрагивания человеческой души.

Эту основу следует назвать принципом внутренней необходимости»³².

«И цвет, который сам является материалом для контрапункта, который сам таит в себе безграничные возможности, приведет в соединении с рисунком, к великому контрапункту в живописи, который ей даст возможность придти к композиции; и тогда живопись как поистине чистое искусство, будет служить божественному. И на эту головокружительную высоту возведет все тот же непогрешимый руководитель — принцип внутренней необходимости!

Внутренняя необходимость возникает по трем мистическим причинам. Она создается тремя мистическими необходимостями:

1) каждый художник, как творец, должен выразить то, что ему свойственно (индивидуальный элемент),

2) каждый художник, как дитя своей эпохи, должен выразить то, что присуще этой эпохе (элемент стиля во внутреннем значении, состоящий из языка эпохи и языка своей национальности, пока национальность существует как таковая),

3) каждый художник, как служитель искусства, должен давать то, что свойственно искусству вообще (элемент чисто и вечно художественного, который проходит через всех людей, через все национальности и через все времена; этот элемент можно видеть в художественном произведении каждого художника, каждого народа и каждой эпохи; как главный элемент искусства он не знает ни пространства, ни времени)»³³.

«Не следует забывать, что все средства чисты, если возникают из внутренней необходимости».³⁴

«Та картина хорошо написана, которая живет внутренне полной жизнью. […] Художник не только вправе, но обязан обращаться с формами так, как это необходимо для его целей. И необходимым является не анатомия или что-либо подобное, не принципиальное пренебрежение этими науками, а только полная неограниченная свобода художника в выборе своих средств. Эта неограниченная свобода должна основываться на внутренней необходимости (называемой честностью). И это принцип не только искусства, это принцип жизни. Этот принцип — величайший меч — оружие подлинного сверхчеловека против мещанств».³⁵

«Прекрасно то, что возникает из внутренней духовной необходимости. Прекрасно то, что прекрасно внутренне».³⁶

Искусство, основанное на принципе внутренней необходимости, — это еще пока проект, набросок будущего национального бытия. Произведений, которые рождались естественно, как дыхание, «сами собой», у нас почти нет. (Исключение составляет перестроечное поколение. Так, у писателя Владимира Степанова творящая энергия бессознательного прямо-таки буйствует, но она еще не нашла себе соответствующей, надлежащей формы. Пока это некая лава, извергнутая из психической глубины чувашского мира. Так что естественно возникает вопрос: литература ли это вообще или больше чем литература?) Творящая сфера души была загнана глубоко внутрь. Притом не только под воздействием внешних сил, но и внутренних. О том, какое давление³⁷ (жизненное и историческое) испытывает душа народа (творческий человек по сути и есть орган, язык этой души) говорят даже сами названия произведений, по праву являющиеся классическими. Например: поэма Семена Эльгера «Под гнетом» («Хӗн-хур айӗнче», 1930), роман Федора Уяра «Тенёта» («Таната», 1964), роман Александра Артемьева «Увядшие юными» («Хунавлах хӑрнисем», 1970). Это своего рода символы, возникшие и возникающие в картине национальной души. Юрий Скворцов рефлексию на эту тему-проблему-боль доводит до конца и пишет «Дневник человека с искривленным позвоночником» («Асат хуҫнӑ ҫын дневникӗ»). Такое произведение при жизни писателя (1932-1977), конечно же, не могло увидеть свет. (Только в пору перестройки это сочинение гениального писателя благодаря автору этих строк смогло дойти до читателя) ³⁸.

Если Семён Эльгер, Хведер Уяр, Александр Артемьев «искривление позвоночника чувашского народа» сводили к историческим и косно-традиционным обстоятельствам, то Юрий Скворцов заглянул в самый корень этой проблемы. Все его творчество, по большому счету, — это вопрошание о бытии — о национальном бытии. У него хватило смелости взглянуть в лицо национальным проблемам. В свете идеальных устремлений чувашской души, отраженных в фольклоре, костюме, исторических преданиях, в праздниках и бытовой жизни, он болезненно осознал и выразил неполноценность и недостатки современного состояния народа. Образом, передающим комплексы народной души, к примеру, является Паня в рассказе «След туфлей» («Пушмак йӗрӗ», 1968). Немота Пани — это немота народа, метафизическая немота. (То, что рефлексия на эту тему присутствует и у других деятелей культуры³⁹, подтверждает правильность нашего предположения.)

«Алӑк сасси илтӗнсен Паня ҫаврӑнса пӑхрӗ. Вӑл хӑй паллакан хӗрарӑм пӗр ҫӗклем ҫӗтӗк атӑ-пушмак ҫӗклесе кӗнине курсан хӗпӗртесе ӳкрӗ те, унӑн кӑкринчен тӗлӗннӗ ҫын сасси хӗсӗнсе тухрӗ:

— Ы — ы!..

Хӗрарӑм шартах сикрӗ. Паня та ҫакна асӑрхаса шӑпӑртах пулчӗ. Хӑйӗн сасси ҫынна ҫӳҫентернине вӑл ӗнтӗ тахҫанах пӗлет. Ҫав сасӑ, карланкӑри сасӑ чӗлӗхӗсенчен мар, кӑкӑртан шалтан тухаканскер, аманнӑ тискер кайӑк сассине аса илтерет, ҫавӑнпа Паня ҫын умӗнче май килнӗ таран шӑпӑрт тӑма тӑрӑшать»⁴⁰.

«Паня обернулся, когда послышался звук открывающейся двери. Душа взыграла у него, когда он увидел, что знакомая ему женщина несет охапку старой обуви. И из его груди вырвался голос удивленного человека:

— Ы — ы!..

Женщина вздрогнула. Паня, заметив это, замолчал. Он уже давно знает, что его голос приводит людей в содрогание. Этот голос, рождающийся не в голосовых связках, а из глубины груди, напоминает рев раненого дикого зверя, поэтому Паня перед людьми по возможности старается молчать» (перевод наш. — Ю.Я.).

Гротескные выверты народной души, образно изображенные Ю.Скворцовым, соотносятся с мифологическим персонажем Арзюри — чувашским лешим. («Миф, — считает К.Г.Юнг, — содержит важную психологическую истину»⁴¹.) «Во всех его явлениях, — пишет об Арзюри художник Юрий Зайцев в своем дневнике, — в беспокойном движении — искание выхода. Кричит, движется, валит лес и хохочет на все лады. Он, по-своему, искренне рад встрече с человеком разума, силится всеми способами войти в контакт с человеком, но получается все вверх ногами (как бы не хотел он быть наравне со всеми разумными, но все выходит наоборот, не по принятым нормам)»⁴². В.А. Ендеров в работе «Образ лешего (арҫури) в чувашском фольклоре» делает интересное замечание: «Говорят, будто арҫури хочет стать человеком, а не жить вечно в облике лешего» ⁴³.

Как ни парадоксально это звучит, но следует заметить, что энергия чувашской творческой интеллигенции ХХ века (за редкими исключениями: художники Юрий Зайцев, Анатолий Миттов, Геннадий Исаев, писатели Иван Юркин и Юрий Скворцов, знаток и исполнитель народных песен Виталий Адюков, фольклорный ансамбль «Уяв» и другие) ушла на доказательство, что они — чуваши — «не хуже людей», что имеют возможность и могут выйти на международную арену⁴⁴.

Озабоченность проблемами национального престижа, вклада в мировую культуру — это тоже забота (этому посвятил свою жизнь и творчество поэт Геннадий Айги). Но только это ещё не забота о бытии.

В работе «Время и бытие» (1962) М. Хайдеггер мыслит: «В осуществившемся нас достает присутствие. Отсутствие задевает нас, однако, также еще и в смысле еще-не настоящего, по способу присутствия в смысле на нас наступающего. Речь о наступающем на нас стала между тем уже оборотом речи. Так, мы слышим, говорят: «Будущее уже началось», что не отвечает делу, потому что будущее просто никогда и не может начинаться, образом уже задевает, т.е. присутствует так же непосредственно, как осуществляется. В будущем, в наступающем нас достает присутствие»⁴⁵.

Забота о будущем даже национально ориентированную чувашскую интеллигенцию особенно не задевала. Может, таким образом сказалось неверие в будущее чувашского народа⁴⁶. Интеллигенция была захвачена потоком жизни, несущемся неизвестно откуда и куда (в экзистенциальном смысле) и мало кому удалось прожить свою жизнь глубоко осмысленно, осознать свое место и роль в мире, свою жизнь и деятельность как призвание⁴⁷, миссию. Не проблема призвания, а признания⁴⁸, положительного отношения к себе со стороны других невольно занимала интеллигенцию.

Арзюри как мы уже отметили, согласно психоаналитической интерпретации мифов, можно рассматривать как порождение коллективного бессознательного народной души. В этом образе нашли выражение не только дух невоплощения, парализованных и неразвившихся творческих сил, но и другие комплексы национальной неполноценности. Это — неестественное состояние народной души, демонизация её инстинктов⁴⁹.

Образ Арзюри преследовал Юрия Зайцева всю его творческую жизнь. (Картину «Демон» (1925), написанную под влиянием «Демонов » Врубеля⁵⁰, следует рассматривать как вариацию темы Арзюри). М.Н. Воробьев –Тьваш, много сделавший в деле пропаганды и актуализации наследия художника, в эссе «Рожденный в храме»⁵¹ приводит интересную деталь: «Арҫури» — говорил он о себе. «Арҫури» — человеческий детеныш, обреченный на неполное развитие». В своих портретах и пейзажах художник персонифицировал и выразил разные формы стихий бытия (притом после приезда в Чувашию (1928) его основной интерес — это чувашское национальное бытие). Но он не замкнулся на комплексе Арзюри — на комплексе неполноценности. Он всю жизнь был в пути. «Художник — это то, что дается от природы, — отмечает он в статье «О том, что мне дорого», датированной 10 апреля 1971 года, — то, что заставляет беспокоиться, искать, мыслить, творить, создавать образы. Без создания своих, неповторимых образов, образов, способных волновать тысячи других людей, нет и художника. […] Как и в жизни всякого другого художника, в моей жизни были ошибки, неудачи и срывы. Ко многим целям я пришел, быть может, более кружными путями, чем другие люди искусства. Однако, оглядываясь на пройденный путь, я радуюсь тому, что мне не приходилось принуждать себя, делать то, что противоречило бы моим сокровенным желаниям. Мои творческие устремления полностью совпали с требованиями современности. В этом мое счастье художника. […] Моей Академией стала жизнь в скитаниях по стране, которая испытывала невероятные трудности, встречи и совместная работа с людьми, которых я полюбил.[…] Мое увлечение «символизмом» заключалось, надо признаться, только в том, что я глубоко любил и люблю древнюю культуру родного народа, всем сердцем принимаю его национальные обряды и обычаи, понимаю высокую поэзию чувашского орнамента, чувствую и вижу величайшие возможности использовать это наследие в строительстве новой жизни и хочу выразить все это в своих произведениях. Мое «обожествление» национального колорита это не что иное как страстное желание, чтобы чувашский художник в своих произведениях отображал прежде всего ту жизнь чувашского народа, показал то, чем славен чувашский народ, раскрыл его сущность с помощью тех приемов, средств, красок, которые сложились у него в ходе исторического развития, в широком общении с другими народами мира»⁵².

Вся творческая сила, жизненная энергия Ю.А.Зайцева были направлены на преодоление, а не на узаконение и констатацию комплекса Арзюри. «В истории, — пишет Н.Бердяев в работе «Предсмертные мысли Фауста» (1922), — чередуются дневные и ночные эпохи»⁵³.

Путь творческой жизни духа Ю.Зайцева — это путь к солнечному восходу национального бытия, поиск новых источников света. Движение к солнцу, желание приблизиться к небу, «тоска по небу» (выражение Н.А. Бердяева), — было тогда в духе времени и бытия (в нашем контексте — национального бытия). Мотивы солнца, света и неба, пронизывающие поэзию Сеспеля, — яркое тому подтверждение. Приведем некоторые строки:

Ҫил-тӑвӑл иртсессӗн, йӑлтӑра ҫанталӑк

Кӑмӑллӑн та лӑпкӑн ачашланса канӗ.

Юмахри илемлӗ ҫут кӗмӗл ҫурт майлӑ

Ҫут тӗнче ҫуталӗ, ҫӗнелсе лӑпланӗ⁵⁴

Мир после бури, солнечным светом наполненный,

Вздохнет счастливо, приветливо и тихо.

Как благолепный блестящий дом, что в сказке;

Вселенная засияет, придет к новой гармонии

(перевод наш. — Ю.Я.).

Ватӑ аслаҫу-пӳртне

Йӑвантарса яр,

Ӗмӗрлӗх никӗс ҫине

Ҫӗнӗ ҫурт лартар!

 

Пур чухӑнсем тӗнчипе

Вӑл ҫурта тӑвар;

Йӑлтӑр хӗвел ҫуттипе

Тӑррине тӑрлар!⁵⁵

Старый дом деда

Опрокинь,

На вечном фундаменте

:Воздвигнем новый дом!

 

Бедняки всем миром

Построим этот дом;

Сияющего солнца светом

Покроем крышу!

(перевод наш. — Ю.Я.).

Вӑхӑт ҫитӗ, вӑхӑт пулӗ:

Ҫӗн йӗрке килсен,

Юхмӗ, юхмӗ тек куҫҫулӗ

Пурнӑҫ хӗсӗкрен!

Ҫӗнӗ пурӑнӑҫ хӗвелӗ

Ҫунӗ ҫутатса⁵⁶.

Дни придут — жизнь наша будет

На земле иной:

Перестанут плакать люди

От недоли злой.

Вспыхнет солнце новой жизни –

Ясное навек! (перевод П. Хузангая).

Тухӑр тӗттӗмрен

Ҫутӑ ҫул ҫине!

Татӑр ӑслӑлӑх

Ешӗл ҫулҫиине.

Ҫутӑ хӗвелпе

Ҫуталса тӑрар.

Тӑван чӗлхепе

Пӗрлешсе юлар!⁵⁷

Выходите из тьмы

На светлую дорогу.

Зеленые листья просвещения

Сорвите.

Будем светиться

Солнечным светом.

Посредством языка родного

Да объединимся! (перевод наш. — Ю.Я.).

Эп вилсен мана пытарӑр

Ҫӳллӗ ту тӑрне.

Йӑмрасем лартса хӑварӑр

Ман тӑпра ҫине.

[…] Сар кайӑк юрласа патӑр

Йӑмра тӑрринчен…

Йӑлтӑр хӗвел йӑлтӑртаттӑр

Ҫут пӗлӗт ҫинчен.⁵⁸

Как умру похороните

На горе крутой,

У могилы посадите

Ветлы надо мной.

[…] Пусть поведает, споет мне

Иволга с ветлы;

С неба пусть лучи сияют,

Радостны, светлы (перевод П. Хузангая).

Тӑван чӑваш хӑюллине,

Вӑл вӑйлине курасчӗ ман.

Чӑваш!..

Ҫӗклен те ҫунатлан!

Куҫна тӗлле хӗвел ҫине.⁵⁹

Я силу и отвагу чуваша

Хочу увидеть наконец.

Чуваш!

Восстань же и лети!

Смотри на солнце, только солнце! (перевод А. Хузангая).

Кӑвак ҫутӑран шӑратнӑ акапуҫ,

Туртийӗ хушшинче хӗвел ташлать.

Ҫӗн Кун — шевле сариллӗ ылтӑн пуҫ —

Чӑваш уйне ака тума тухать.

 

[…] Хӑватлӑ, ҫӗн чӗреллӗ ҫӗн ӗмӗр чӑвашӗ,

Хул пуҫҫипе кӑвак пӗлте перӗнсе

Кунҫул уйне тухса, хӗвел тумтир тумланӗ,

Ҫӗн Кун ӑна ыталӗ савӑнса, ачашшӑн;

Умне, ҫӗн ҫул ҫине, ҫӗн чечексем чӗртсе,

Интернационал кӗперӗ анӗ.⁶⁰

Из голубого света отлит плуг,

Между оглоблями пляшет солнце.

Новый день — с зарницей-сары золотая голова —

На чувашском поле начинает пашню.

 

[…] Сильный, с новым сердцем чуваш новой веры,

Плечом подопрет голубое небо,

Выйдя на поле жизни (судьбы), оденет солнечную одежду.

Новый день обнимет его с любовью и лаской;

А впереди, на новый путь, зажгя новые цветы,

Опустится Интернационала мост (перевод А. Хузангая).

Инҫе ҫинче уйра уяр

Карталанса чӑлтӑртатать.

Енчен енне ҫупса чупать…

Ҫук, уяр мар — ҫут уйра мар —

Ман ҫамрӑк чунлӑ чӗрере

Хӗвел хӗлхемлӗ хӗлӗхсем

Ҫитмӗл ҫич чӗлӗхлӗн янраҫҫӗ.⁶¹

Горизонт, объятый силой огневой,

Пламенно горит, разгорается.

Нет, то не горизонт и не огонь.

То солнца свет во мне

Пространство отвоевывает себе (перевод наш. — Ю.Я.).

Ыран-и, паян-и… тӗреклӗн

Вутланӗ ҫӗршывӑм чӗри,

Кӑварлӑ чечеклӗн чечеклӗ

Ҫӗре ҫӗн хӗвелӗн юрри.⁶²

Завтра ли, сегодня ли… загорится

Надежным пламенем сердце страны,

И нового солнца песня

Украсит землю огненными цветами (перевод наш. — Ю.Я.).

Тоска о светлом, о свете сквозит (зачастую между строк) у Метри Юмана. В произведении «Играют зарницы» («Шевле вылять», 1906, 1918) она находит выражение в представлении о пути, в форме личной и национальной экзистенции:

Эп утатӑп малалла,

Хӗвел тухӑҫ еннелле.

Куҫӑм курмасть — ӑҫталла

Каятӑп [эпӗ], утатӑп малалла.

Куҫ умӗнче шевле вылять…

Пӗлӗт таса юхӑм шыв пек,

Тӗнче вӗҫӗ паллӑ мар.

Йӑлтӑртатать, шевле вылять,

Мана виртлет, мана чӗнет,

Ман чунӑма ҫав туртать.

Кайӑк йӗрет, шӑпчӑк юрлать,

Хӑй савнине асӑнса;

Чӗре вучӗ, чӗре ҫунни

Чун хавальпе каласан та,

Тухса пӗтмест сӑмахпа…

[Эпӗ пӗччен,] манӑн савни — ҫутӑ шевле.

Ҫавӑ илӗ ман чунӑма.

Мана хуплӗ хура пӗлӗт,

Асамат кӗпер[ӗ] ҫул[ӑм]а пӳлӗ,

Эпӗ утӑп малалла —

Ӑҫта вылять ҫутӑ шевле.

Чуна илсен вӗре ҫӗлен

Ка[я]лла памасть аллинчен.

Мана чӗнет ҫут шевле,

Ӗмӗр утӑп малалла,

Хӗвел тухӑҫ еннелле… ⁶³(реконструкция В.Г. Родионова).

Я молча продолжаю путь,

Что на восток меня ведет.

Глаза мои не различают

Что впереди — иду вслепую.

Зарницы блещут в небесах…

Прозрачно небо, как река,

Нет света белому конца.

Играют сполохи, мигают,

Зовут меня, ведут меня,

К себе притягивая душу.

Зверь воет, соловей свистит —

Свою подругу вспоминает;

А то, что на сердце ношу —

И жар, и боль его — словами

Не выразит и вдохновенье…

Теперь любовь моя — зарница,

Туда и полетит душа.

Меня обступят злые тучи,

Дорогу радуга закроет –

Но буду рваться я вперед,

Туда, где переливы света.

Коль душу заберет дракон —

Добычу не отпустит он.

Зовут, зовут меня зарницы,

Я буду век стремиться к ним,

Шагая прямо на восток⁶⁴ (перевод А. Дмитриева).

Именно на пути к свету чувашской творческой интеллигенции в собственном сердце открывалось общечеловеческое⁶⁵. Именно на этом пути чувашам дано было остро чувствовать пульс современности. «Ан юлӑр, ан юлӑр кунҫул уттинчен», «Не отставайте, не отставайте от поступи бытия» (перевод наш. — Ю.Я.), — призывал М. Сеспель в стихотворении-заклинании «Стальная вера» («Хурӑҫ шанчӑк», 1921).

Не только посторонним, но даже чувашам, оторванным от реальной национальной жизни, такие строки ничего не говорят. Для тех же, кто чувствует в себе причастность (по Юнгу, мистическую причастность) к судьбе национального бытия, стихи Сеспеля читаются/звучат как высший императив. (Вовсе не случайно, что в периоды второго и третьего национального возрождения, а также в пору некоторого общественного подъема во время «хрущевской оттепели», чувашское национальное движение подымала на щит Сеспеля; он был тем камертоном, по которому выверялись направления духовных поисков.)

Кӑвар чӗрем — пин ҫын чӗри.

Эп пӗр ҫын мар — эп хам пин-пин,

Эп пин чӑваш, эп пин-пин ҫын!

Чӗрем юрри — пин ҫын юрри. ⁶⁶

Во мне стучит мильон сердец.

Я не один. Я сам — мильон,

Мильона чувашей певец.

Мильоном стих мой повторен (перевод П. Хузангая).

Чтобы прояснить, какая глубинная психологическая правда стоит за этими строками из стихотворения «Далеко в поле желтый зной» («Инҫе ҫинҫе уйра уяр… », 1921) и чтобы понять, почему поэзия Сеспеля трогает нечто в душе каждого национально ориентированного чуваша, — обратимся к работе К.Г.Юнга «Психология и поэтическое творчество» (1930). Провозвестник и пророк «действительности души» пишет: «Каждый из этих поэтов (К.Г. Юнг имеет в виду поэтов-пророков. — Ю.Я.) говорит голосом тысяч и десятков тысяч, предвосхищая сдвиги в сознании эпохи. […]

Великое творение, порожденное душой человечества, было бы, по моему мнению, при этом исчерпывающе объяснено, если бы речь шла о его возведении к личному. Дело в том, что всякий раз, как коллективное бессознательное прорывается к переживанию и празднует брак с сознанием времени, осуществляется творческий акт, значимый для целой эпохи, ибо такое творение есть в самом глубинном смысле весть, обращенная к современникам. […] Каждое время имеет свою однобокость, свои предубеждения и свою душевную жизнь. Временная эпоха подобна индивидуальной, она отличается своими особенностями, специфически ограниченными свойствами сознания, и поэтому требует компенсации, которая со своей стороны, может быть осуществлена коллективным бессознательным лишь таким образом, что какой-нибудь поэт или духовидец выразит все невысказанное содержание времени и осуществит в образе или деянии то, что ожидает неосознанная всеобщая потребность, будет ли это сделано к добру или ко злу, к исцелению той эпохи или к её погибели»⁶⁷.

«Для меня бессознательное есть коллективная психическая предрасположенность, — пишет К.Г.Юнг в работе «Йога и Запад» (1936), — творческая по своему характеру»⁶⁸ .

В период второго возрождения чувашского народа (1905-1920) невысказанное содержание глубинных потребностей народного духа сыграло «роль мотора, производящего избыточную психическую энергию»⁶⁹. Не только судьба творческой интеллигенции несет на себе печать этой энергии⁷⁰, но и судьба всей национально ориентированной интеллигенции. С высоты нашего времени (особенно с учетом опыта третьего национального возрождения) явственно вырисовывается картина того, что наша интеллигенция была бессознательным орудием, осуществившим глубинное/подлинное задание чувашского пути/судьбы. Многие и многие чуваши собственной жизнью и творчеством явили и представили миру, что они «не хуже людей». «Большинство людей, — говорит Герман Гессе устами своего героя в повести «Сиддхартха» (1922), — словно падающие листья, подхваченные ветром, что летают по воздуху, кружась и трепеща, медленно опускаются на землю. Другие же, немногие, идущие своим, прямым путем, подобны звездам, которым не страшны никакие ветры: их путь, их закон всегда с ними, запечатлен в них самих»⁷¹. Феномен духовной стихии и осуществление духовных возможностей чувашской интеллигенции в периоды национального возрождения было бы несправедливо свести к метафоре падающих листьев, хотя внешний рисунок их биографий и подает повод для такого хода мысли. В кончине некоторых представителей чувашской творческой интеллигенции вне пределов родины (М. Сеспель, Ф. Павлов, М. Юман, Метри Исаев, Г. Тал-Мрза, Г. Комиссаров, Моисей Федоров, И.Я. Яковлев, Петр Кипарисов, Влас Паймен, И.В. Дмитриев-Эльмек и другие) можно и должно усмотреть другой смысл. Не только и не столько мечта о лучшей доле гнала их за границы традиционного чувашского мира, на чужбину. Есть все основания предположить, что в конце ХIХ века коллективная душа чувашского народа заболела трансцендентальной тоской — тоской по миру иному. Она уже не довольствовалась посюсторонним, замкнутым кругом национального бытия (что именно внесло в душу чуваша томление по трансцендентному — христианство, капитализм, генетическая память, некое онтологическое стремление к расширению границ? — этот вопрос пока остается открытым). В контексте нашего рассуждения комплекс этих проблем можно соотнести и с образом Арзюри. Естественно, что людей за пределы, за границы чувашского мира толкали, выбрасывали реальные исторические и жизненные обстоятельства. Но за поверхностным пластом национальной жизни разыгрывалось более важная по своему значению драма самопознания, рождался миф о новом чуваше⁷². Это начало нашло отражение (в наиболее глубоком — онтологическом и экзистенциальном — измерении) в поэзии Сеспеля. Например, в стихотворении «Морю» («Тинӗсе», 1921).

[…] Тинӗс, тинӗс, — умӑнта

Ҫӗн чӑвашӑн ҫӗн поэчӗ,

Авалхи кунсен ӗречӗ

Ун чунне тапта-тапта,

Ун чунне, чӗри тӗпне

Хурлӑхлӑх юрри хӑварнӑ.

Тинӗс, тинӗс, эс хаяррӑн

Сӑвӑҫӑн юнне-чунне

Вӑйлӑ хумлӑ юрӑпа,

Кӗрешме чӗнен саспа

Нишлӗлӗхсенчен тасат.

Вӑйлӑ паттӑрлӑх, хӑват

Вырнаҫтар ун чӗрине.

Чунӗ ун хӑюллӑ пултӑр,

Тинӗс вӑйӗпеле тултӑр.

Савтӑр паттӑрлӑх вӑйне;

Ҫӗн куна, ҫӗн тӗнчене

Юратса ҫӗн юрӑ хутӑр.

Кӗрешӳ ӗҫне-вӑйне

Хӑй чӗрин хӗвелӗ тутӑр.

Ҫӗн поэт ака та тутӑр,

Утӑ ҫултӑр,

Вутӑ ҫуртӑр,

Ӗҫлесе ҫӗн юрӑ хутӑр,

Туй пулсан, — ташлатӑр, култӑр…

 

Тинӗс, тинӗс, вӑл санран

(Вӑхӑт ҫитӗ) уйрӑлсан,

Савнӑ ҫӗршывне кайсассӑн,

Йывӑр тимӗр сӑнчӑртан

Хӑтӑлнӑ чӑвашсене

Паттӑр та хӑватлӑ саслӑн,

Чӗрипе ҫунса, хавассӑн

Ҫӗн тӗнчен ҫӗн пурнӑҫне,

Ҫӗн кунне, ҫӗн кунҫулне,

Ҫӗнӗ пурнӑҫ хӗвелне

Юратса тӑма калатӑр.

Лӑпкӑ халӑх пултӑр паттӑр.

Вӑл йӑваш — йӑвашлӑх ҫӗттӗр,

Чун кӑвар ҫунатлӑн вӗҫтӗр

Кив ҫӗртен ҫӗн ҫул ҫине.⁷³

[…] Море, море, пред тобой

Новый встал поэт чувашский.

Старый мир, как в страшной сказке,

Над его глумясь душой,

В той душе, на самом дне,

Заложил напев печали.

Море, море, он волне

Доверяется твоей:

Будь суровым с ним в начале,

Просоли его скорей

И своей могучей песней

Смой с души былого плесень,

Удали былую грусть,

Дай поэту силу, — пусть

Он в боях за наше дело

Будет бодрым, будет смелым.

Пусть борьбу, а не покорность

Славит он, людьми любим;

Пусть отвагу, труд упорный

Солнцем сделает своим;

Пусть поэт и землю пашет,

Рубит лес, и сено косит,

Пусть в работе песню сложит,

А на свадьбе — пусть он пляшет,

Пусть смеется, веселится…

Море, море, время мчится.

Он расстанется с тобой,

И когда он возвратится

В край любимый, край родной,

Пусть он скажет там чувашам,

Цепь тяжелую порвавшим:

— Позабудьте день вчерашний,

Новь великая идет,

Солнца нового восход

Привечай, родной народ!

Тихим был — долой смиренье!

От некрылого душой

Отправляйся дерзновенней

В неизведанный полет(перевод П. Хузангая).

Мифологическое сближение водной/морской/океанической стихии и творящей творческой стихии поражает своей меткостью. «Океан как целое, — пишет Х.Э. Керлот, — как противоположность понятию капли воды, является символом всеобщей жизни как противоположность частичной. Его рассматривают обычно как источник порождения всей жизни, а наука подтвердила, что жизнь фактически началась в море. Циммер замечает, что океан — это «необъятная нелогика», т.е. безбрежное пространство мечтаний со своими грезами, спящее в своей подлинной реальности и к тому же содержащее в себе семена своих противоположностей. […] Появление солнца и его возвращение назад в глубины океана подтверждает то, что «нижние воды» означают первичный хаос, из которого возникают формы, с тем чтобы раскрыть свои потенциальные возможности в пределах существования. Поэтому океан также приравнивается к коллективному бессознательному, из которого появляется солнце духа. Штормовое море, как поэтический или сновидческий образ, является знаком аналогичного состояния в предельных эмоционального подсознания»⁷⁴.

Новый чувашский поэт — перед морем, перед стихией. «Широкий взгляд на ход, на ценности культуры»⁷⁵ (Ф.Ницше) позволяет предположить, что не только Сеспель испытывал на себе воздействие чего-то необъятного, заполняющего человека и выводящего его в стихию. «Большой поэт всегда разделяет судьбу своего народа» — считает Вяч.Вс. Иванов⁷⁶.

То же самое мы можем говорить не только о Сеспеле и о творческой интеллигенции, но и о всей чувашской интеллигенции, внутренне сопричастной к судьбе народа.

«Мой народ, — писал Велимир Хлебников в 1916-1918 годах, — забыл море и, тщетно порываясь свободе, забыл, что свобода — дочь моря»⁷⁷.

Историки полагают, что предки чувашей в конце IV — первой половине V веков жили на побережье моря (сувары — на побережье Каспийского моря, болгары — на побережье Азовского моря)⁷⁸.

Чуваши не забыли море. В народном сознании (не только в генетической памяти) сохранились пласты предшествующего исторического опыта. В частности, образ моря нередко встречается в песнях. Например:

Тинӗсех те варринче — тинӗс утти,

Сӗтлӗ кӳлӗ пур, тет унӑн варринче.

Эпирех те, тӑван, унта ҫитес ҫук,

Сӗтлӗ кӳлӗн сӗтне ас та тивес ҫук.

Аслӑях та ялӑн мӗн усси,

Пирӗн тӑван унта пулмасан.

Аслӑ ҫӗршыв пире мӗн усси,

Пиреех те тивӗҫ ҫӗршыв пулмасан.⁷⁹

Посредине моря — остров,

Молочное озеро, есть там, говорят.

Мы туда, родной, не дойдем,

И молока молочного озера не вкусить.

Что толку от большой деревни,

Если нет там нашей родни.

Что толку от большой страны,

Если нам она не принадлежит (подстрочный перевод. — Ю.Я.).

В.Г. Родионов в статье «К образу лебедя в жанрах чувашского фольклора» молочное озеро называет «космическим Молочным озером»⁸⁰. Джек Тресиддер в «Словаре символов», в частности, указывает на следующее символическое значение молока: «Молоко было символом инициации и возрождения. […] В более широком смысле оно представляло напиток познания или духовную пищу. Его цвет сделал его символом чистоты»⁸¹.

В данном мифологическом контексте стихотворение «Морю» Сеспеля можно толковать как исполнение (в поэтической форме) сокровенной мечты народа — достичь молочного озера. А сам поэт — новый поэт — выступает в роли мифологического героя. «Герой, — пишет Джозеф Кэмбелл, — отваживается перейти из обыденного мира в область сверхъестественного чуда; там он сталкивается с мифологическими силами и одерживает решительную победу; герой возвращается из таинственного путешествия, обладая силой, и одаривает благодеяниями своих собратьев»⁸².

Тема возвращения на родину со спасительным для соотечественников благодеянием, даром, милостью звучит и в наброске Сеспеля, датированном летом 1921 года: «Тинӗс ахӑрса карӗ. Хӳме пек хумӗсем шавласа, ҫыран хӗрне вӑйлӑн пырса ҫапӑна-ҫапӑна саланаҫҫӗ. Тинӗс, эс вӑйлӑ. Ху хумусен вӑйлӑ, хӑюллӑ юрри сассипе ман чӗрене вӑй кӗрт. Чӗре ҫунтӑр. чӗлхе вӗҫне кӑварлӑ сӑмахсем килччӗр. Вара эпӗ хам чӑваш ҫӗрне кайсан, хам вӑя, чӗре вӑйне чӑваш ҫӗрне парӑп. Кӑварлӑ сӑмахӑмпа ҫамрӑк чунсене вӑратӑп. Пурте «тӗнче курччӑр». Ҫут тӗнче илемне пӗлччӗр»⁸³.

«Расшумелось, взыграло море. Стеною, стеною встают волны и с размаху громко ударяются о берег, разбиваясь вдребезги. Море, ты могуче. Мощной, смелой песней твоих волн вдохни в мое сердце силу. Пусть загорится сердце. Когда я вернусь в свою Чувашию — свою силу, силу сердца отдам чувашской земле. Я разбужу горячими словами молодые души. Пусть все «увидят мир». Пусть узнают красоту вселенной» (перевод Н. Данилова).

В стихотворении «В Красном море» (1919) мы можем различить два этапа — исход и посвящение — мифологического путешествия:

Мы выползли все из лачуг.

Долой нужду и гнет и горе!

Плывем, плывем в страну коммун.

Товарищи, мы в Красном море!

 

Пусть много на пути преград,

Пусть наш корабль качают волны,

Уж берег гнета позади,

Сердца борцов отвагой полны.

 

[…] Товарищи, девятый вал,

Последний вал навстречу мчится!

Товарищи, все по местам.

Готовьтесь все отважно биться!

 

На правый бой, последний бой

За свет и мир, во прах попранный,

Разбить, разбить девятый вал!

Скорее в край обетованный!⁸⁴

Стихотворение можно рассматривать как социально-исторически обусловленный текст или явление (см. статью Ю.М.Артемьева «Плывем, плывем в страну коммун»⁸⁵ (1991). Но можно обнаружить мерцание и других смыслов стихотворения 19-летнего поэта. «В алхимической символике, — отмечает Хуан Эдуардо Керлот, — «переход через Красное Море» является символом наиболее опасной фазы некоего дела или человеческой жизни. Исход из Египта в Землю Обетованную предполагает акт перехода через это море, окрашенное кровью жертв; следовательно этот переход является символом духовной эволюции, а также является символом духовной эволюции, а также смерти, понимаемой как водораздел между мирами материи и духа. Тот, кто жертвует собой, в некотором смысле умирает»⁸⁶.

Судьба Сеспеля ответила в рифму его стихам. Умер он не в некотором смысле. «Смерть ставит свое обычное многоточие» (о. Сергий Булгаков). Но нам думается, что Сеспель своей, слишком рано угасший жизнью⁸⁷ (23 года), подтвердил, что его путь — это путь жертвы. Хотя возможности (своего рода ловушки) иного толкования символики сеспелевской судьбы наличествуют.

Так, автор данной работы в пору увлечения Рене Геноном в журнале «Новый ЛИК»⁸⁸ , напечатал статью под названием «Путь Сеспеля — это путь в бездну».

«Наивысший авторитет в сфере Традиции»⁸⁹ в книге «Царство количества и знамения времени» (1945) предупреждает, что мореплавание (в смысле погружения в глубины собственной души — в случае Сеспеля и других подлинных чувашских поэтов и писателей: это в первую очередь погружение в глубины народной души) чревато опасностями: «У нас уже был случай говорить о символизме посвящения «мореплавания», осуществляющегося через Океан, который представляет собою психическую область, когда речь идет о её пересечении, избегая всех её опасностей ради достижения цели (в произведениях «Царь Мира» и «Духовное владычество и светская власть. — Ю.Я.), но что можно сказать о том, кто бросается в этот Океан, не имея другого стремления, кроме как утонуть в нем? Именно это, и очень точно, означает так называемое «слияние» с «космическим сознанием», которое на самом деле есть не что иное как ансамбль, спутанный и не поддающийся различению, всех психических влияний, которые, хотя некоторые могут воображать себе иное, абсолютно ничего общего, конечно, не имеют с духовными влияниями, даже если и случается, что они более или менее, сходны с некоторыми из их внешних проявлений (так как эта область, где «подделка» осуществляется во всей полноте», и именно потому эти «феноменальные» проявления сами по себе никогда ничего не доказывают и могут быть совершенно похожими как у святого, так и у колдуна). Совершающие эту фатальную ошибку просто забывают или игнорируют различие между «высшими Водами» и «низшими Водами», вместо того, чтобы возвыситься к Океану наверху, они низвергаются в бездны Океана внизу, вместо того, чтобы сконцентрировать все свои усилия, направив их к неформальному миру, который лишь один может быть назван «духовным», они рассматривают их в неопределенном меняющемся и текучем разнообразии форм тонкого проявления (что как раз в точности, насколько это возможно, соответствует бергсоновской концепции «реальности»), не подозревая того, что принимаемое ими за полноту «жизни» в действительности есть только царство смерти и безвозвратного распада»⁹⁰.

Темные воды Океана затопили душу Сеспеля. «Если бы Вы знали, — пишет он в письме к А.Н.Червяковой 21 октября 1919, — о моих последних страданиях за последние дни. Мне казалось, что Вы не хотите мне писать, чуждитесь меня и сердце падало мое куда-то в пропасть, в холодную яму. Что-то холодное-железное резало сердце и казался я себе маленьким, жалким, грязным и лишним, потому что Вы избегали меня⁹¹ .

«Мне хочется под стон и вой бури и вьюги, — писал он в письме к А.Н.Червяковой от 10 декабря 1919 года, — склонив голову на Ваши колени, излить перед Вами мое горе, все страдания сердца, всю тяжелую тоску несчастной души, чтобы душа моя коснулась Вашей души, как душа друга, брата, хотя бы брата, чтоб Ваша душа хоть бы немного поняла, что ад воцарился в моей душе. До сих пор не хотелось мне, чтоб Вы знали о раненой моей душе, сегодня хочется, чтоб Вы чувствовали рыдания моего сердца, чтоб Вы могли поверить, узнать, какие странности бывают на свете»⁹².

«Я способен сейчас, в эту минуту, на всякое преступление. На все подлое. Я потерял уважение к себе. Я готов сейчас напиться пьяным, чтобы забыть мою тоску. Совершил бы преступление, опустился бы до положения моих прадедов, дедов-чуваш, совершил бы низкое, подлое и сказал бы, стреляйте! — Я у стенки, я подлец! Я ненавижу жизнь! Но знаю, что имени Вашего произнести не посмел бы! Не посмел бы сказать, что жизнь разбита чудной, светлозарной Нусей. Я, кажется, схожу с ума. Кажется, в том, что написал, нет ничего душевнобольного. Сел и написал. Без подготовки, не обдумав. Так лучше. Написать только правду. Дайте мне ад! Я хочу ада!» ⁹³ (письмо от 4 марта 1920 г.).

«Прорыв в неизвестное всегда скрывает опасности: пионер (имеется в виду первопроходец. — Ю.Я.) вынужден обходиться тем арсеналом, который он случайно имеет при себе», — пишет К.Г.Юнг в работе «Основные вопросы психотерапии»⁹⁴ (1951).

Жизнь не только Сеспеля, но и всей первой чувашской интеллигенции⁹⁵ (да и части народа, оказавшейся на чужбине) прошла под знаком прокладывывания нового пути, своей тропинки среди запутанности жизни и мысли того времени, прошла под знаком столкновения/контакта с неизвестностью, неведомым, под знаком наведения моста между чувашским миром или собой (как чувашом) и остальным миром. Тем миром, о котором Сеспель сказал: «Тӗнче пысӑк, тӗнчере темӗн те пур. Тӗнчене пӗлме тӑрӑшмасӑр, тӗнче йӗркине, пурнӑҫ йӗркине пӗлме тӑрӑшмасӑр, пурӑнма май ҫук»⁹⁶. «Мир велик, в нем таится все, что угодно. И невозможно жить без стремления познать этот мир, без жажды понять законы природы, законы бытия» (перевод А. Дмитриева). С началом перестройки (1986) вектор направленности национальной жизни стал центростремительным, но мы не должны центробежную устремленность народа/интеллигенции с конца ХIХ до конца ХХ веков судить с позиций нашего времени. Важно подняться на ту высоту историософского созерцания, с которой картина судеб чувашской интеллигенции читалась бы как текст — как текст судьбы бытия народа. Замечание Мераба Мамардашвили, на наш взгляд, дает ключ к пониманию этого сложного явления. Обсуждая творчество Марселя Пруста, философ писал: «Самое главное в тексте Пруста — наглядно виден путь человека. А «путь», по определению, если брать это слово с большой буквы, это путь, по которому человек выходит из какой-то темноты, из темноты своей жизни, из темноты впечатлений, из темноты существующих обычаев, из темноты существующего социального слоя, из темноты существующей культуры, своего «Я», её носителя, и должен пойти куда-то, куда светит указующая стрелка его уникального личного опыта… И вся жизнь в каком-то смысле состоит в том, способен ли человек раскрутить до конца то, что с ним на самом деле случилось, что он на самом деле испытывает и что за история вырастает из его предназначения».

Путь героя Пруста — «это путь ведущий в самого себя». На этом пути, как и в случае с Сеспелем, возникает тема моря. Море у Пруста увязывается с темой «девушек».

«Хочется слить свою душу с Вашей, — пишет Сеспель Червяковой 18 января 1920 г. — Хочется, чтобы сердца бились вечно вместе».

«Хочется умереть за Вас, застыть в боль длительной, солнечной и рассеяться вдруг по атомам по всей вселенной, сознавая, что у меня есть такой хороший, славный друг» (июль-сентябрь 1919 г.) .

«Если бы мог я все извивы мысли, все полеты души, все биения сердца, всю жизнь по атомам отдать Вам… Если бы мог я вечно быть с Вами и бесконечно дышать тем воздухом, которым дышите Вы» (21 октября 1919 г.).

Думается, что эти признания вызваны к жизни жаждой включенности, приобщения к стихиям. Любовь к Анастасии Червяковой как стихия в тексте судьбы и творчества Сеспеля существует в той же системе мотива, пронизывающей все уровни этого текста. В спутанном клубке нитей⁹⁷ мотива стихии прежде всего бросаются в глаза стихия народной жизни, стихия национальной судьбы, стихия чувашского языка, темная стихия жизни, космическая стихия и иные стихии природы, культуры и бытия.

В страстном письме Сеспеля к Черевяковой от 15 февраля 1920 года всплывает образ Волги, который в дискурсе «дороги к сердцу девушки/женщины по своему смыслу близок морю Марселя Пруста». Так дает знать о себе внутренняя, глубинная связь между любовью и водной стихией: «Вы — моя жизнь! Моя жизнь, дорогая Нуся.

Вы относились хорошо ко мне. Вы не оттолкнули меня. Вы были участливы. Я был счастлив… Гулянье в лесу… Катанье на Волге… Вы! Вы! Милая! Дорогая светлая Нуся!..

Но скоро, скоро обо всем останется одно воспоминание. Опять придет весна — веселый май. Лес покроется зелеными листьями, и махровые вершины деревьев будут тянуться к нежно-голубому небу, купаемые в живительных лучах весеннего солнца. Будет приятно пройтись весенним вечером по звонкому лесу, где пташки щебечут и звучно заливаются серебряными голосами, золотою трелью. Будут люди проходить веселые. Но не для меня будет сиять солнце и шуметь лес. Ведь Вас не будет, ведь Вас не будет и не будет радовать меня весенний шум.

Будет Волга гореть под светлыми лучами серебристой гладью зеркальной поверхности. В глубине её вод будут отражаться яркие, чистые небеса голубым сиянием и седые древние горы, покрытые мхом, зелеными лесами. Будет Волга манить серебристыми струями прокатиться на лодке, пьянея от чистого животворного воздуха, весеннего воздуха, когда кругом шум — весенний, желанный шум. Но лодка не будет носить меня по алмазным волнам. Ведь Вас не будет, ведь Вас не будет, и не будет радовать меня Великая Волга, не будет желанным весенний шум. Буду один я. Захочется ласки, но ласки не Вашей мне будет не нужно. Вы будете далеко в другом обществе в тот миг, когда я — одинокий буду, уходя в себя, полон страданий, тоски и горя, — в ту минуту Вы будете, веселая, милая, кататься по Волге, радоваться весеннему солнцу, Великой Вселенной, или будете сидеть веселой, порою сидеть на балконе, счастливая, веселая… и будут другие счастливы видя мою милую Нусю. И мне хочется предугадать сейчас — вспомните ли Вы про меня».

Проведенный нами метафизический и онтологический анализ позволяет заключить, что чувашская культура (при всей кажущейся банальности на первый взгляд) живет глубокой внутренней жизнью. Шаг, который мы сделали или попытались сделать, — это шаг от «внешнего чуваша» к «сокровенному чувашу», это нащупывание пульса национальной жизни. Движение в этом направлении неизбежно, если мы хотим сохранить свою идентичность.

Литература и примечания

¹ Лотман Ю.М. Метафизика Петербурга. — СПб., 1998. — С. 92.

² Хайдеггер М. Исток художественного творения // Зарубежная эстетика и теория литературы ХIХ-ХХ вв.: Трактаты, статьи эссе. — М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. — С. 310

³ Ясперс К. Речь памяти Макса Вебера // Вебер М. — М.: Лики культуры, 1994.— С. 55

⁴ Цит. по: Парин А. Хождение в невидимый град: Парадигмы русской классической оперы. — М.: Аграф, 1999. — С. 464

⁵ Хайдеггер М. Исток художественного творения // Зарубежная эстетика и теория литературы ХIХ-ХХ вв — М., 1987. — С . 264, 266.

⁶ Хузангай П.П. Эпир пулнӑ, пур, пулатпӑр! — Чебоксары, 1982. — С.320-321.

⁷ Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления. — М.: Республика, 1993. — С. 195-196.

⁸ Там же. — С. 200.

⁹ Там же. — С. 212.

¹⁰ Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. — М.: Издат. группа «Прогресс»; Прогресс-Академия, 1992. — С.259.

¹¹ Родионов В.Г. К проблеме исторического взаимодействия чувашского язычества и христианства // Проблемы письменности и культуры: Сб.статей. — Чебоксары: ЧГИГН, 1992. — С.11.

¹² Яковлев И.Я. Моя жизнь: Воспоминания. — М.: Республика, 1997. — С.65.

¹³ Хайдеггер М. Время и бытие. — М., 1993 — С. 281.

¹⁴ Восток был темой рефлексий, размышлений также и чувашских политиков. Беседа О.Залогина с кандидатом в Президенты ЧР Н.Федоровым дает достаточное представление об этом: «— Кто-то желает превратить Чувашию в «маленькую Японию», кто-то в «маленький Израиль», а вы во что хотите превратить Чувашскую Республику? — спрашивает журналист.

— Очень хороший вопрос. Такой смешной, веселый, — отвечает Н.В.Федоров. Не будем превращать нашу Чувашию ни в Японию, ни в Израиль. Чувашию будем строить, чтобы она оставалась Чувашией — достойной, известной, с хорошей защитой экономических интересов населения и социальной жизни». («Чӑваш ен». 1993. № 52. С.4)

¹⁵ Гордеев Д. Литература шоу мар// Ялав. 2002. №6. — С.69.

¹⁶ Скворцов Ю. Хӗрлӗ мӑкӑнь: повеҫсем, калавсем. — Шупашкар, 2003. С.59.

¹⁷ Понятие ввел в оборот А.П. Хузангай. Первое возрождение он относит к культурно-просветительскому, «яковлевскому» периоду — с 1871 по 1905 годы; второе возрождение он заключает в рамки 1905-1920 годов. «Годы 1986-1987 — годы перестройки в Советском союзе — стали началом нового периода третьего национального возрождения чувашского народа». (Хузангай А.П. Третье возрождение чувашского народа / Из доклада, прочитанного президентом ЧНК на V-й международной конференции по Центральной Азии, университет Висконсин-Мэдисон, США, 15 апреля 1993 г. // Чӑваш ен. №19. 8-15 мая. С.4.

¹⁸ Казаков Н.: Интервью // Молодой коммунист. 1987. 13 августа. С.8.

¹⁹ Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 151.

²⁰ Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С.114-115.

²¹ Там же. С.256–257.

²² Фолкнер У.Статьи, речи, интервью, письма. М.: Радуга, 1985. С.202.

²³ Там же. С.112.

²⁴ Гуревич П.С. Философский словарь. М.: Олимп; ООО Издат-во АСТ 1997. С.37.

²⁵ Один из первых чувашских писателей Иван Юркин не только глубоко верил в свой народ, но и хотел своим творчеством всячески укрепить его корневую систему; в частности, опубликовав сборник народных песен. На начинание Юркина архиерей Е.А.Малов отреагировал следующим образом: «Цель инородческой литературы в ведении в неё русского элемента, — сказал он студенту Казанской духовной академии Багрянскому, по просьбе учителя Симбирского епархиального женского училища М.Ф.Сперанского ходатайствующего за дело Юркина. — Нам нужно обрусить чуваш. Это вообще. А в частности, наша цель, миссионерская состоит в разрушении среди них языческих суеверий и проведение христианской морали и верований, в связи с началом русского патриотизма. Жалко, что, видимо, даровитый чувашенин Юркин состоит на почве светских воззрений на инородческую словесность… Нужно пользоваться знанием чувашского языка на спасение их душ. Я не могу оказать Юркину своего содействия. Другое дело, если бы он писал произведения в историческом (патриотическом) или религиозно-нравственном содержании…» (НА ЧГИГН. Отд. I, т.49, Л. 13–14).

²⁶ Название статьи А.П.Хузангая «Как важно быть чувашом» (1988) говорит само за себя. Оно вызвано желанием автора пробудить чуваша от бытийного забытья, напомнить, что его назначение — это «быть на земле, в пространстве самой жизни» (М. Хайдеггер).

«Также нарушено органичное единство культуры, восходящей к народным корням. Она раздроблена, развивается случайно и хаотично, с трудом выживая под мощным нивелирующим давлением «центра» и местной бюрократии. Нужно отношение к родному языку связать с делом просвещения, образования, подготовки кадров национальной творческой интеллигенции» (Хузангай А.П. Тексты, метатексты путешествия. — Чебоксары, 2003. С.35).

²⁷ Хайдеггер М. Исток художественного творения // Зарубежная эстетика и теория литературы ХIХ-ХХ вв. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. С. 309.

²⁸ Ухсай Я. Дневниковые записи // Ялав. 1995. №1. С.107.

²⁹ Там же. С. 113.

³⁰ НА ЧГИГН. Отд. V, ед.хр. 777, инв. № 4781.

³¹ Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С. 385.

³² Кандинский В. О духовном в искусстве. М.: Изд-во «Архимед», 1992. С.45.

³³ Там же. С.58.

³⁴ Там же. С.76.

³⁵ Там же. С.100.

³⁶ Там же. С.104.

³⁷ Соломон Волков в книге «Диалоги с Иосифом Бродским» высказывает интересную мысль: «Процесс Бродского стал крупным событием в духовной жизни России шестидесятых. В вашу защиту (С.Волков этот разговор с И.Бродским датирует осенью 1981 — летом 1983 годов. — Ю.Я.) выступили многие крупные фигуры русской культуры. Конечно, Ахматова, к кругу которой вы в тот период принадлежали. Но так же Чуковский, Паустовский, Маршак. Некоторые из властителей дум того периода отказались быть вовлеченными в это дело. Рассказывают, что Солженицын, когда к нему обратились за поддержкой, ответил, что не будет вмешиваться, поскольку ни одному русскому писателю преследования еще не повредили». (Волков С. Диалог с Иосифом Бродским. М., 2002. С.142). Возникает элементарный вопрос: а каков ответ чувашских писателей давлению? Похоже, что у чувашской интеллигенции не сложился еще механизм перевода-переноса напора внутренних-внешних сил в творчество, в ментальность. По «Радио Свободе» С.Волков развернул свою мысль более пространно (1997): «Любая система что-то отнимает и что-то дает. Даже давя на человека, особенно если человек этот талантливый, выдающийся, у которого есть что сказать. — «Алмазы производятся в недрах земли под невероятным давлением», — считает Андрей Битов (он кончил геологический институт). То же справедливо по отношению к любому творческому человеку. Под давлением он обыкновенно производит искусство гораздо более содержательное, гораздо более ценное. Это может отразиться на его личности, на его характере, на его здоровье отрицательно, но на его творчестве почти всегда сказывается положительно».

Народная философия выработала методы, позволяющие высвободиться из-под пресса внешнего (враждебного по отношению к нему — народу, чувашу) мира и сохранить свою индивидуальность. К примеру, это «дураковаляние» и парадоксальное остроумие. «Большая находчивость Ивана-дурака (Кукша Иван) в бедах, спорах и т.д. — характер, идеал чуваша» — заносит в свой дневник (1961) Юрий Скворцов. Об этой стороне национального духа много и глубоко пишут сейчас В.Г. Родионов и Г.И. Федоров. Остроумие — это возможность обойти преграды и сохранить свое естество. «Чем более развита цивилизация, чем сильнее внешнее давление, тем более остроумным и изощренным становится ум», — замечает Зигмунд Фрейд в работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1905).

Желание вникнуть в смысл чувашского ответа на вызов обстоятельств, находим в дневнике Васьлея Митты (6 мая 1956 года). За его размышлением о национальном бытии, подчеркнем, стоят 17 лет лагерей; истину, которую он угадал, открылась благодаря личностному отношению к событиям и явлениям его современности; процесс познания для него — это процесс экзистирования, то есть угадывание сущности и смысла существования: «Мӑнкун. Ноннӑпа апи тӑпри ҫине кайрӑмӑр. […] Масар ҫине кайнӑ чух пӗр ӳсӗр чӑваш хыҫҫӑн пытӑмӑр (юриех). 65–70 ҫулхи ватӑ, хула евӗр тумланнӑ. Юрларӗ, сӑмахсем каларӗ — ялан пӗр юрӑ, пӗр сӑмахсем:

Пурри пуршӑн кулянать,

Ҫукки ҫукшӑн кулянать.

Пирӗн мӗншӗн кулянас —

Эпир хамӑр хут укҫа!

Унтан пырать-пырать те: «Рахмат атте-аннене ҫут ҫанталӑка ҫуратса янӑшӑн — хурлӑх курма. Каллех пырать-пырать те: «Маншӑн паян та коммунизм, ыран та коммунизм!» Татах пырать-пырать те: «Эх, тӗнче — хӑрах айккинче!» — тет хашлатса. Унтан каллех асӑннӑ юрра юрласа ярать, ун хыҫҫӑн ҫав сӑмахсенех калама пуҫлать.

Старик хыҫӗнчен эпир ҫухрӑм ытла пытӑмӑр — ялан пӗр юрӑ, пӗр сӑмахсем. Хӑйӗн ӗмӗрӗнче нумай курнӑ-тӳснӗ этем пулмалла» (НА ЧГИГН. Книга поступлений. №13, инв.№ 6513.).

«Пасха. С Нонной (жена В.Митты. — Ю.Я.) пошли на могилу тещи. […] На кладбищу шли за одним пьяным чувашем (специально). Ему 65-70 лет, одет на городской манер. Поет, говорит слова — одна и та же песня, одни и те же слова:

Богатый о богатстве печется,

У бедного забота — нужда.

А нам-то что горевать –

Мы сами бумажные рубли!

(«Бумажные рубли», видимо, следует понимать как девальвированные рубли. — Ю.Я.)

Потом идет-идет и: «Рахмат (по-татарски «спасибо».— Ю.Я.) отцу-матери за то, что породили меня — горе горевать». Потом идет-идет и: «По мне и сегодня коммунизм, и завтра — коммунизм!» Еще идет-идет и : «Эх, мир — вкривь и вкось!». Потом запоет опять упомянутую выше песню, потом говорит те же слова. За стариком мы шли больше километра — вся та те песня, все те же слова. «Видимо, на своем веку немало повидавший–испытавший человек» (перевод наш. — Ю.Я.).

³⁸ Скворцов Ю. Сборник статей. Чебоксары, 1992. С.51–53; Скворцов Ю. Асат хуҫнӑ ҫын дневникӗ // Хыпар. 1997. Янв., 14.

³⁹ В рассказе Метри Юмана «Комиссар ресурсов» («Пурлӑх комиссарӗ», 1927) Хунар предается следующему мучительному размышлению: «Вакунра вӗҫӗмсӗр тутар юрри. Ӗҫе каякансем юрлаҫҫӗ. Анчах мӗншӗн чӑваш нихӑҫан та ҫын ҫинче, ют халӑх ҫынни умӗнче юрламасть-ши? Чӗлхесӗр янаварсем ҫав эпир, чӑвашсем…» (Юман М. Суйласа илнисем. Калавсемпе новеллӑсем, повесть, драма, очерксем, аса илӳсем, статьясем, ҫырусем. Чебоксары, 1997. С.71.).

«В вагоне непрестанно звучит татарская песня. Поют едущие на работу. Но почему же чуваш никогда не поет на людях, в присутствии человека другой народности? Да, безъязыкие животные мы — чуваши…» (перевод наш. — Ю.Я.).

Е.В.Владимиров в книге «Русские писатели в Чувашии» (1959) отмечает: «Есть мнение, чуваши обычно боялись исполнять свои песни при посторонних и пели их в укромных местах. Не могли они совершенно незнакомому человеку петь песни, боясь насмешек или осуждения. […] В силу этой же причины у А.Фукс сложилось мнение о бедности песенной культуры чуваш.» (Владимиров Е.В. Русские писатели в Чувашии. Чебоксары, 1959. С.82-83).

«Ӗлӗкхи пурнӑҫран пирӗн хӑюсӑртарах, шӑппӑнрах кӑна юрласси юлнӑ, — замечает И.Д. Кузнецов в книге «Вокруг некоторых вопросов чувашской культуры и литературы» («Чӑваш культурипе литературин хӑш-пӗр ыйтӑвӗсем тавра», 1961). — Юрӑ уявӗсенче пӑхан-итлен те, ҫӑвара яр уҫма хӑйманни туйӑнса тӑрать. Малашне вал та иртсе кайӗ». «От прошлой жизни (здесь имеется в виду от дореволюционного прошлого, до 1917 года. — Ю.Я.) у нас осталась только привычка петь с опаской, потише. На праздниках песни, когда смотришь и слушаешь, чувствуется нерешимость петь во все горло. В будущем и это тоже пройдет» (перевод наш. — Ю.Я.).

По словам о. Павла Флоренского, «музыка — это мистическое прикосновение к бытию». Отношение к музыке как к философской субстанции позволяет нам говорить о чувашской песне как об индикаторе состояния коллективной народной души. «Такое ощущение, — заметил однажды Г.Ф.Трофимов-Юмарт (частная беседа, 1995), — что чувашская музыка рождается из-под глыб». Задача интеллигенции — разобрать глыбы, навалы, давящие на душу народа, и дать простор истоку бытия говорить свободно, естественно.

⁴⁰ Скворцов Ю. Хӗрлӗ мӑкӑнь: повеҫсем, калавсем. Шупашкар, 2003. С. 375.

⁴¹ Юнг К.Г. Архетип и символ. М.: Ренессанс, 1991. С.219.

⁴² НА ЧГИГН. Отд. II,ед.хр. 2080, инв.№8161. С.7.

⁴³ Исследования по чувашскому фольклору. Чебоксары, 1984. С.61

⁴⁴ «Музыкальное искусство сегодня и завтра» — так, к примеру, озаглавлен «Круглый стол», организованный в редакции журнала «ЛИК Чувашии» (1994. № 2. С.143–148). Основной мотив высказываний участников этого разговора (композитора А. Васильева, дирижера М. Яклашкина, музыковедов М. Кондратьева, С. Макаровой и А. Осипова) — это желание или перебирание возможностей выхода на мировую сцену. Только в высказываниях М.Г. Кондратьева косвенным образом присутствует тема заботы о бытии — о национальном бытии. Хочется привести следующие его замечания (вне зависимости от контекста): «Культура подорвана, подрезан наш генофонд, искажены понятия, люди даже не пытаются напрячь свои интеллектуальные способности. […] У нас в Чувашии нет аристократии с ХVIII века. Советские же правители, не отличаясь высокими духовными запросами, насаждали в искусстве декоративно-идеологизированную политику. Все это тормозило естественное развитие художественного творчества».

Желание войти в мировую культуру, быть приобщенным к так называемым общечеловеческим ценностям давно уже стало проторенным путем чувашской мысли. Это, например, явствует из письма Педера Хузангая к М.П.Белову (20.ХII.60): «Чӑваш чун хавалӗ тӗнчене тухма тивӗҫлӗ. Европӑна калаҫтарма пултараканскер вӑл. Ӑстасем кирлӗ, сӑмах ӑстисем. Чӑвашла ҫыртӑр-и, вырӑсла-и — пурпӗрех» (НА ЧГИГН. Отд. V, ед.хр.384). «Чувашские душевные способности достойны выхода на мировой уровень. Они могут быть достойны внимания Европы. Нужны мастера — мастера слова. Пишет ли он на чувашском, на русском — это без разницы» (перевод наш. — Ю.Я.).

О возможностях путей, тропинок мысли в других направлениях национальное сознание почти не задумывалось.

⁴⁵ Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления М.: Республика, 1993. С.398–399.

⁴⁶ Неверие захватило даже наших гениев. То, что вырвалось у Сеспеля (1920-1921), можно назвать проговоркой, но на наш взгляд, это проговорка истины бытия: «Пӗр енчен: чӑваш чӗлхи ҫухалма пултараймасть. Пӑлхавӑр тунӑ чух та чӑваша чӑваш чӗлхи кирлӗ.

Темле пулсан та, малалла та чӑвашӑн чӑвашла калаҫмалла пулать. Нимӗн тума та ҫук. Мӗн тӑвӑн ҫухалма пӗлмен чӗлхене. Ирӗксерех хисепе хурас пулать» (Ҫеҫпӗл М. Ҫырнисен пуххи. Шупашкар, 1989. С. 405). «С одной стороны: чувашскому языку не дано исчезнуть. И в революции чувашу чувашский язык нужен.

Как бы то ни было, и впредь чувашам придется говорить по-чувашски. Ничего не поделаешь. Придется примириться с тем, что язык не исчезает. Поневоле придется его уважать» (перевод наш. — Ю.Я.).

⁴⁷ «Ведь в каждом из нас, — пишет Хосе Ортега-и-Гассет в книге «Веласкес. Гойа», — и вправду звучит беззвучный внутренний голос, призывая нас каждую секунду быть таким, а не другим. Призвание — это внутренний императив, определяющий наше бытие, подсказывающий нам, что мы должны делать, чтобы совпасть с нашим подлинным «я». Чаще всего мы изменяем сами себе, не слушаем голоса призвания и, вместо того чтобы стремиться быть, отказываемся быть» (Ортега-и-Гассет Х. Веласкес. Гойа. М.:Республика, 1997. С.120).

⁴⁸ Проблема признания восходит к социальным и историческим обстоятельствам — к чувству ущемленного национального достоинства. До революции (1917) чуваши, как правило, считались людьми второго или третьего сорта, и за ними нередко не признавали даже элементарных человеческих прав. Из книги И.Я.Яковлева «Моя жизнь». Патриарх чувашского народа вспоминает поездку министра народного просвещения графа Д.Н.Толстого по Волге в 1877 году: «К пароходной пристани были вызваны учебные заведения Симбирска, в том числе и Чувашская школа.[…] Министр почти все время пребывания на пристани (часа три) занят был школою, слушая пение воспитанников по-чувашски и по-русски, спрашивая их по Закону Божию, русскому языку, требуя от меня сведений о школе, преподавании в ней и т.п. На другие учебные заведения было обращено лишь беглое внимание. Ко мне граф был удивительно милостив, любезен и внимателен. Внимание, оказанное школе графом Толстым, сразу же подняло её значение в глазах и местного общества, и местного населения, и местного начальства, которое в полном составе присутствовало на пристани. Я стал в Симбирске своего рода героем. О воспитанниках Чувашской школы заговорили в городе иначе. До того же слово «чуваш» было в Симбирске ругательным. Для обрисовки положения воспитанников Чувашской школы расскажу про такой случай, бывший до смотра, произведенного школе графом Толстым. Бывало, татарин (да и русский), проезжая по городу, норовит ударить чуваша кнутом, оскорбить, осмеять его. Недаром я в то время выражался, что только ленивый чуваша не обижает. Чувашская школа ранее помещалась на площади, в здании, ныне сломанном, на месте которого теперь стоит каменная богадельня в память Кирпичникова. Ученики школы, как певшие хорошо, ходили петь сначала в Никольскую (дворцовую, недалеко от губернаторского дома) церковь, потом во Всехсвятскую, где кладбище. При них всегда бывал один из учителей… И вот, когда мальчики чинно, в порядке, возвращались из Никольской церкви в школу и проходили базаром по Дворцовой улице, мимо лавки одного купца (находившейся рядом с лавкой Серебряковых), приказчик лавки, сметавший с тротуара грязь на улицу после прошедшего дождя метлою, мазнул ею нарочно одного из певчих-чуваш по лицу, да так, что до крови исцарапал ему лицо. Прихожу с жалобой к купцу, у лавки которого это случилось. Купец возмущается, становится на мою сторону. Он зовет виновного приказчика. «Мишка!» — кричит он. — Ты что это наделал?.. А тот отвечает: «Да ведь это чувашенин!..» (Яковлев И.Я. Моя жизнь: Воспоминания. М.: Республика, 1997. С.157).

Угнетенное положение чувашского народа и обретенную свободу (после революции 1917) предельно лаконично и сущностно выразил М. Сеспель в стихотворении «Чувашке» («Чӑваш хӗрарӑмне», 1920):

Чӑваш ҫынни те халь ӗнтӗ

Хӑй пуҫне ҫӗклерӗ,

Тӑван ҫӗршывне юратрӗ:

«Эпӗ те ҫын» — терӗ.

(Ҫеҫпӗл М. Ҫырнисен пуххи. Шупашкар, 1989. С.102.)

И чуваш теперь уже

Голову свою поднял,

Полюбил свой край родной,

И сказал: «Я тоже человек» (перевод наш. — Ю.Я.).

Пишущие о чувашах неизменно отмечали, что уважительное отношение к ним доходит до их сердца. Например: «Инородцы по природе своей ласковы и радушны, а кроме того, они не избалованы вниманием и близко принимают к сердцу всякое изъявление сочувствия, — пишет С.В. Чичерина в книге «У приволжских инородцев. Путевые заметки» (1905). (Чичерина С. У приволжских инородцев: Путевые заметки. СПб.:Тип. В.Я. Мильштейна, 1905. С.63).

Из письма Н.А. Архангельского В.К. Магницкому (17 мая 1899): «Мои беседы с чувашскими женщинами, по правде говоря, вызывали среди членов приюта саркастические улыбки и обидные для меня замечания, но я не обращаю на это никакого внимания, не боясь и грязных сплетен… Но это все (сарказмы, подтрунивания и прочее) пустяки! А оказывается вот что: апайки, обыкновенно всеми презираемые, прекрасные слушательницы (понятно не все), и исполнительницы тех советов, которые им даются иногда между разговором.

Я всегда даю знать чувашским женщинам, что они ничуть не хуже мужчин, даже больше: молитвы, например, некоторые читаются нарочито для женского пола.

И вы, ради Бога, только не подумайте, что я хвалюсь своими обхождениями с чувашками. Нет! Я хочу всем вышесказанным доказать Вам, что и бывая в гостях у чуваш можно много сделать и для себя и для тех, у кого бываешь» (ОРРК КГУ. Рук.1813. С. 60).

⁴⁹ Эта исторически обусловленная внутренняя ситуация народной души нашла выражение прежде всего в творчестве художника Владимира Агеева. М.Воробьев-Тьваш в эссе «Из рода Аккей» (Воробьев-Тьваш М. Из рода Аккей: эссе // Республика. 1997. № 36) отмечает: «Нет ему соперника по совершенству и высшей простоте штриха, находкам в области колорита, а самое главное — в научно-художественном возрождении пантеона чувашских богов и героев, национальных характеров, типажей и обликов забытых городов родного народа. Люди и звери, боги и демоны, киремети и сатиры, пегасы и кентавры оживают под рукой Агеева-демиурга в самых невероятных ракурсах, поворотах, трансформациях, преломляясь на особый, чувашский лад. […] Жизнь долго мяла, топтала чуваша, пока сами собой не появились типы и образы, как бы олицетворяющие собой, своей внешностью, национальной физиогномикой тяжкий исторический путь».

«Натурализм — враг искусства, — считает сам художник. — Произведение искусства — крик души художника» (Чувашское искусство. Вопросы теории и истории. Вып.II. — Чебоксары, 1996. — С.62).

Сильно измененное отражение Агеевым природы, плоти бытия М.Воробьев-Тьваш и многие другие считают адекватным народному самосознанию. С таким суждением, на наш взгляд, трудно согласиться. Картины Агеева говорят, «кричат» о душе народа. О душе, которую сдавила боль.

Мысль, высказанная К.Г.Юнгом в мае 1945 года обнаруживает религиозно-мистическое измерение агеевского стиля: «Демоны прорываются в искусстве барокко: позвоночники изгибаются, обнаруживаются копыта сатира. Человек постепенно превращается в an uroboros, the “tail later”, который уничтожает самого себя, — образ с древних времен являющийся символом человека, одержимого демоном» (Послевоенные психические проблемы Германии: интервью, взятое К.Г. Юнга П.Шмидтом в мае 1945 года). (Цит.по: Одайник В. Психология политики: политические и социальные идеи Карла Густава Юнга. — СПб.: Ювента, 1996. — С.363-364).

⁵⁰ В своих воспоминаниях, написанных незадолго перед смертью (художник умер 25 декабря 1972 года. — Ю.Я.) Ю.А. Зайцев пишет о своей поездке в 1923 году в Киев, в Кирилловский монастырь, чтобы познакомиться с работами М.А. Врубеля. В прозаической миниатюре «Демон» он передает рассказ В.М. Маковского о том, как была написана картина «Демон поверженный». Работа была переделана и это привело, видимо, В.М.Маковского в чувство сожаления и замешательства. «Васек! Не смущайся, — сказал ему Михаил Александрович. — Демон лишь разбился, упав на камни. Он жив собою и духом — вечно-беспокойным. Вот так-то, придав голову стоячим, я выражу его силу беспокойную» (НА ЧГИГН. Отд. II, ед.хр. 2080, инв.№8161. С.7–8).

Не только Ю. Зайцеву, но и сознанию той части чувашской интеллигенции, для которой судьба обернулась злым роком, Демон говорил о многом. Так, к примеру, Виктор Рзай и Алексей Милли соотносили себя с трагической фигурой Демона.

С.В.Эльгер в воспоминаниях «Из организации Милли — в союз «Канаш» («Милли ушкӑнӗнчен — «Канаш» союзне», 1933) отмечает душевное состояние А.П. Милли после разгрома «Чувашского литературного общества» на первой же конференции общества (1923): «Конференции хупӑннӑ май рабфакра вечер пулса иртрӗ. Ку вечерта Н.Золотовпа Милли нумай тавлашрӗҫ. Тавлашура Милли хӑй пӗчченех тӑрса юлни палӑрчӗ. Юлашкинчен вӑл мана ҫапла каларӗ: «Эпӗ сан ҫине хытӑ шаннӑччӗ. Анчах эсӗ те вӗсем май ҫаврӑнса ӳкрӗн. Халь ӗнтӗ эпӗ пӗр-пӗччен, демон пек пӗччен тӑрса юлтӑм… Каятӑп ӗнтӗ ку Шупашкартан, кунта манӑн нимӗн тумалли те ҫук» — тесе хучӗ...» (Элкер С.В. Хурапа шурӑ. Тӗрлӗ вӑхӑтра ҫырнисем. Проза, поэзии, аса илӳсем, кун кӗнекинчен, ҫырусем, хаклавсем. Шупашкар, 1994. С.262).

«В связи с закрытием конференции на рабфаке прошел вечер. На этом вечере Н.Золотов и Милли много спорили. В ходе спора выяснилось, что Милли остался в одиночестве. Напоследок он сказал мне следующее: «Я на тебя сильно рассчитывал. Но ты тоже перешел на их сторону. Теперь я вот один-одинешенек остался, как демон, в одиночестве…» И бросил: «Уеду я из этих Чебоксар, здесь делать мне нечего…» (перевод наш. — Ю.Я.).

Из воспоминаний дочери В.Е. Рзая — Офелии Викторовны (частная беседа, 1996): «Мой папа был пронзительно, жутко одинок. Любил картину «Поверженный Демон». Одиночество отца — это его драма, его суть».

⁵¹ Воробьев-Тьваш М. Рожденный в храме: эссе // Советская Чувашия. 1991. 26 сентября. С .3.

⁵² Зайцев Ю.А.: каталог. Чебоксары, 1971.

⁵³ Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства: в 2 т. Т.1.— М.: Искусство, 1994. С.389.

⁵⁴ Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С.62.

⁵⁵ Там же. С.72.

⁵⁶ Там же. С.76.

⁵⁷ Там же. С.110, 112.

⁵⁸ Там же. С. 110.

⁵⁹ Там же. С. 136.

⁶⁰ Там же. С. 140.

⁶¹ Там же. С. 150.

⁶² Там же. С. 160.

⁶³ Чӑваш литератури: поэтикӑпа стиль ыйтӑвесем. Чебоксары, 1989. С.122.

⁶⁴ Юман М. Играют зарницы / пер.на рус. А. Дмитриева // Лик Чувашии. 1996. №3–4. С.44.

⁶⁵ Светлые движения народного духа входили и входят в резонанс с высокими полетами мысли властителей дум ХХ века и нашего времени. Так, Н.А. Бердяев в книге «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» (1916) писал: «Темными коридорами шла душа через бессветную науку и пришла к бессветной мистике. К солнечному сознанию не пришла еще душа. Мистическое возрождение чувствует себя вхождение в ночную эпоху. Ночная эпоха — женственная, а не мужественная, в ней нет солнечности.

Но в более глубоком смысле вся новая история с её рационализмом, позитивизмом, научностью была ночной, а не дневной эпохой, — в ней померкло солнце мира, погас высший свет, все освещение было искусственным и посредственным. И мы стоим перед новым рассветом, перед солнечным восходом». (Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства: в 2 т. Т.1. М.: Искусство, 1994. С.42).

В контексте жизненных устремлений народа, так или иначе восходящих к бытийным основам, даже деятельность в сфере просвещения, «умственный свет» приобретает метафизическое измерение. «Главное мое внимание, подытоживает итог своей жизни И.Я.Яковлев, — было обращено в течение 50 лет на Симбирскую чувашскую школу как на учебное заведение, откуда должен был бы исходить свет, разгонявший тьму, висевшую над родным мне чувашским народом» (Яковлев И.Я. Моя жизнь: Воспоминания. М.: Республика, 1997. С.447).

Федор Павлов символом психологической жизни народа дояковлевского периода считает «овражную песню». В статье «Овражная песня» («Ҫырмари юрӑ», 1928) он, в частности, пишет: «Время, когда родился Иван Яковлевич (родился он в 1848 году. — Ю.Я.), для чувашского народа было поистине проклятым. Уже много веков чуваши жили в тяжелом угнетении. Беспросветное было время… Грустные песни чувашских девушек слышались только по ночам и, надрывая сердце, терялись где-то в оврагах». Так писал А.Михайлов в №192 газеты «Канаш». Это совершенно верные слова. Действительно, в ту пору чувашская музыка была лишь «овражной песней», потому что трудовой чувашский народ, терпя невзгоды под удушающим гнетом, и селиться-то боялся на открытых местах, в раздолье полей, у больших дорог. Как дикий зверь, перепуганный травлей, он прятался в мрачных оврагах. Над чувашским языком тогда издевались, над чувашской песней смеялись. Поэтому перед чужими народами чуваши стыдились петь громко и открыто. В чувашских деревнях разве ночью было услышать вдоль оврагов печальные песни девичьего хоровода. Так было ко времени рождения Ивана Яковлевича. […] Теперь уже минула, ушла в вечность «овражная стадия», «овражная эпоха». Чувашская музыка, возникнув в мрачных оврагах, деревнях в зеленых ветлах, распространилась в больших городах» (перевод Н.Павлова). (Павлов Ф. Собр соч. Чебоксары, 1992. С.55 )

Согласно Н.А.Бердяеву, «ночная эпоха — женственная». Хуан Эдуардо Керлот в «Словаре символов» отмечает, что «ночь относится к пассивным принципам, женскому началу и бессознательному». (Керлот Х.Э. Словарь символов. М.: REFL-book, 1994. С.342). В рамках ландшафтного символа овраг, как углубление связывается с женским началом. Хоровод в овраге вряд ли имел форму правильного круга, так что в этом контексте вырастает его вторичная символика — а именно, символизм женского полового органа. «Такие вещи нельзя придумать, — считал К.Г.Юнг, — они вырастают вновь из забытых глубин, как результат ярчайшего озарения сознания и благороднейшего предчувствия духа, уникальным сплавом нынешнего сознания и многовекового опыта человечества» (Юнг К.Г., фон Франц М.-Л., Хендерсон Дж.Л., Якоби И., Яффе А. Человек и его символы. М.: Серебряные нити, 1997. С.241).

⁶⁶ Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С.153.

⁶⁷ Юнг К.Г. Собр. соч. Дух Меркурий. — М.: Канон,1996. С.271–272.

⁶⁸ Юнг К.Г. Архетип и символ. М.: Ренессанс, 1991. С.231.

⁶⁹ Одайник В. Психология политики: политические и социальные идеи Карла Густава Юнга: пер. с англ. СПб.: Ювента, 1996. С.20.

⁷⁰ «Энергия, воплощенная в слове» — так называется вступительная статья В.Г. Родионова к Собранию сочинений М. Сеспеля. Разгадку тайны феномена Сеспеля ученый видит именно в энергии, в перекодировке энергии. Он пишет: «[…] Можно вспомнить письмо одного из друзей поэта — К.Тургана, в котором имеются строки: «Я уверен, что новая, лучшая жизнь придет, ибо энергия не пропадает, а только перевоплощается». Не этим ли законом сохранения энергии объясняется появление национальных героев, певцов и поэтов всех времен и эпох?». (Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С.8) «Сеспель вобрал в себе выстраданные народом веками боль и сумел совершить великий акт — переплавление чувашской национальной энергии в художественное слово. Это и есть тот подвиг М.Сеспеля, благодаря чему он навеки остался в нашей памяти» (Там же. С.11). «Произведения Сеспеля, подобно высоковольтному аккумулятору, заряжены его революционной убежденностью, национальным духом и темпераментом. И в каждый раз, читая их, мы ощущаем прилив свежей энергии. Эта энергия — дух нации, переплавленный Сеспелем в художественное слово. Она призывает нас к борьбе за осуществление светлых идеалов человечества» ( Там же. С. 45).

Сеспель в статье «Чувашское слово («Чӑваш сӑмахӗ», 1920) пишет: «Авалранпа чӑваш хӗсӗкре пурӑннӑ. Мӗн асап курман, тӳсмен вӑл хӑй чӗлхине сыхланӑшан. Пуҫа усса, ҫӗлӗке пусса лартса, ют халӑхсем хушшинче шарламасӑр ларнӑ вӑл. Ют халӑхсем хушшинче, мӑшкӑлран хӑраса, сассӑр калаҫнӑ вӑл. Пусмӑрласа, хӗстерсе салатса янӑ ӑна.

Унталла-кунталла вӑрман айне тарса пытанӑ. Мӗскӗн чӑваш! Мӗскӗн чӑваш! Саланса уйрӑлса пӗтнӗ сан ҫыннусем. Ют халӑхӑн пуянӗсем сан чӗлхӳне пӗтересшӗн тӑрӑшнӑ.

Чӑваш ҫапах та пур асапран, пур хурлӑх айӗнчен чӑваш ятне ҫӗртмесӗр ку тарана ҫитернӗ. Терт хушшинче, ют халӑх айӗнче чӑваш чӗлхи ҫухалман» ( там же. С.222).

«Издревле жил чуваш в угнетении. Каких страданий, каких мук он не вынес, защищая свой язык. Склонив голову, нахлобучив шапку среди других народов он сидел безмолвно. Боясь глумлений, он говорил шепотом. Прижимали, давили и разогнали нас по земле.

Заметались мы туда и сюда, скрылись в лесах дремучих. Бедный чуваш! Бедный чуваш! Разбрелись, разделились твои люди. Богатеи чужих народов старались уничтожить твой язык.

Все же чуваш под всеми невзгодами, под горем огромным не уронил своего достоинства и донес свою честь, свое доброе имя до наших дней. В лишеньях и в муках под чужими народами чувашский язык не пропал». (Перевод Н.Данилова)

Чувашский язык не только не пропал. Но и сохранил свою энергию. Эта энергия и дала возможность тем, кого выбрал язык в качестве своего «голоса», орудия быть на высоте мировой мысли и поэзии. 1920-е годы прошли под знаком увлечения «энергетизмом». Так, Георг Кайзер в статье «Поэзия и энергия» (1921) писал: «Поэзия есть форма энергии. Сегодня самая мощная. С этого утверждения начинается новая эстетика. Та, прежняя, утверждавшая, что поэзия действует, возбуждая страх и сострадание, больше не существует. Мы судим только по силе и слабости творческой энергии, выдаваемой поэтическим произведением». (Цит. по: Кайзер Г. Поэзия и энергия // Экспрессионизм: сб. статей. М.: Наука, 1966. С.60). Чувашские поэты как мы хорошо видим на примере М.Сеспеля тоже мыслили «энергетически».

⁷¹ Гессе Г. Собр. соч.: в 4 томах: Т.1. Повести, сказки, легенды, притчи. СПб.: Северо-Запад, 1994. С.373.

⁷² Освальд Шпенглер в работе «Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории» (1918–1922) пишет: «Обыденный человек всех культур из физиогномии всякого становления, как своего собственного, так и всего исторического мира, замечает только непосредственно осязательный передний план. Сумма его переживаний, как внутренних, так и внешних, есть просто вереница отдельных явлений, заполняющих течение дней. Только выдающийся человек способен почувствовать за общедоступными сцеплениями исторически подвижной поверхности глубокую логику становления, проявляющуюся в идее судьбы и обнаруживающую случайную роль именно этих поверхностных, бедных значением каждодневных образований.

Между судьбой и случаем на первый взгляд как будто бы существует только разница степеней содержания. Мы воспринимаем почти как случайность то, что Гёте попал в Зезенгейм, и как судьбу то, что он приехал в Веймар. Одно кажется эпизодом, другое — эпохой. Вместе с тем на этом примере становится понятным, что само различение вполне зависит от внутренней высоты человека, который его производит. Тогда даже сама жизнь Гёте покажется рядом случайностей; и только немногие почувствуют с изумлением, какая символистическая необходимость выступает в каждой, самой незначительной подробности этой жизни.

Здесь область уразумеваемого при посредстве понятий остается далеко позади; судьба и случай равно относятся к решительным переживаниям отдельной души и целых культур» (Шпенглер О. Закат Европы: очерки морфологии мировой истории. Т.1. Образ и действительность. Минск: ООО «Попурри», 1998. С.205–206).

⁷³ Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С.145–146.

⁷⁴ Керлот Х.Э. Словарь символов. М., 1994. С.357-358.

⁷⁵ Ницше неизвестный и неожиданный. Симферополь: Реноме, 1998. С.450.

⁷⁶ Иванов Вяч.Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т.2. Статьи о русской литературе. М., 2000. С.232.

⁷⁷ Хлебников В. Творения. М.: Советский писатель, 1986. С. 542.

⁷⁸ Чуваши: этническая история и традиционная культура. — М.: Издательство ДИК, 2000. С.12.

⁷⁹ Чӑваш халӑх сӑмахлӑхӗ. IV том. Чебоксары, 1979. С.204.

⁸⁰ Чувашский фольклор. Специфика жанров. Чебоксары, 1982. С.168.

⁸¹ Тресиддер Дж. Словарь символов. М.: ФАИР-ПРЕСС, 1999. С.226.

⁸² Кэмбелл Дж. Мифы, в которых нам жить. Киев: София, М.: ИД «Гелиос», 2002. С.192.

⁸³ Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С.406.

⁸⁴ Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С.79-81.

⁸⁵ Артемьев Ю.М. Страсть к полемике: Статьи, рецензии. –Чебоксары: Изд-во Чувашского госуниверситета, 2003. С.99-102.

⁸⁶ Керлот Х.Э. Словарь символов. М., 1994. С.268.

⁸⁷ Раннюю смерть Сеспеля, на наш взгляд, более или менее адекватно можно понять лишь в контексте национальной судьбы. Письмо Метри Кибека к Ивану Ивнику от 6 февраля 1942 года дает возможность хоть немного приблизиться к тайне этого явления: «Сан сывлӑху татах япӑхланчӗ, тетӗн. Тӗлӗнмелле явлени пирӗн чаваш литературинче. Шанчӑклӑ чӑн-чӑн поэт ҫут тӗнчене тухать кӑна, унӑн, сывлӑхӗ япӑх пирки, пархатарлӑ ӗҫе вӑхӑтсӑр парахма тӳр килет. Ҫавӑн пек пулчӗ Ивановӑн, Тайӑрӑн, Ҫеҫпӗлӗн. Сан ун пек ан пултӑрччӗ хуть. Самани ҫавӑн пек пулман пулсан сывалма ҫӑмӑлрах пулӗччӗ, халӗ ытла та хӗн» (НА ЧГИГН. Отд. V, ед. хр. 355, инв. № 2799).

«Пишешь, что здоровье твое стало хуже. Удивительное явление в чувашской литературе. Как только обнаружится по-настоящему подлинный поэт, ему по причине плохого здоровья приходится бросать свою деятельность. Так случилось с Ивановым, Тайром, Сеспелем. Хоть бы с тобой такого не было. Если бы были другие времена, дышать было бы легче; теперь очень уж тяжело» (перевод наш. — Ю.Я.).

⁸⁸ Яковлев Ю.В. Путь Сеспеля — путь в бездну // Новый ЛИК. №1. С.84.

⁸⁹ Стефанов Ю. Рене Генон, великий суфий, тамплиер ХХ века // Наука и религия. 1994. №8. С.30..

⁹⁰ Генон Р. Царство количества и безвозвратного распада. М.: Беловодье, 1994. С. 247-248.

⁹¹ Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С.285.

⁹² Там же. С.310.

⁹³ Там же. С.352.

⁹⁴ Юнг К.Г. Избранное. Минск, ООО «Попурри», 1998. С.295.

⁹⁵ «Понятие — всего лишь слово, фишка, получающая значение и применение только потому, что она замещает определенную сумму пережитого опыта», — замечает К.Г.Юнг в работе «AION: Исследование феноменологии самости» (1951) (Юнг К.Г. Избранное. Минск, 1998. С.199). «Ибо настоящая литература, — вторит ему Лев Анненский, — все-таки не валовой продукт, а отражение духовного опыта» (Аннинский Л. Контакты. М.: Сов.писатель, 1982. С.136). В контексте нашего рассуждения в понятии «первая чувашская интеллигенция» смысловое ударение падает на слово «первая». И соответственно оно приобретает метафорическое измерение. И в качестве различения, кто первый, а кто второй в некоем культурно-историческом ряде мы сознательно упускаем момент хронологии самосознаний (или самоощущений) в их временной последовательности (подобные феномены духовной жизни интеллигенции/народа хотя и включались в поле исследовательских интересов (Ю.М.Артемьев, В.Г.Родионов, Г.И.Федоров, А.П.Хузангай и другие), но пока говорить о научно-объективной картине этого явления еще рано: появляются новые факты и они вносят новые коррективы. «Из миллионов чуваш и черемис, — писал Спиридон Михайлов , -— я первый еще писатель в России. Следует и из них кому-нибудь писать для общей пользы».

На одном из икон иконостаса церкви Симбирской чувашской школы Иисус Христос был выведен как И.Я.Яковлев (ЛИК Чувашии. 1997. №1. С .159.). Сподвижники же патриарха чувашского народа считали себя не иначе как апостолами. «Чувашская литература, — полагает Иван Юркин в «Истории чувашской литературы» (1938), началась со второй половины ХIХ века. Первым начал литературой заниматься из чуваш на своем родном языке Иван Николаевич Юркин» (Юркка Иванӗ)» (НА ЧГИГН. Отд. I, т.49, с.2). Ведущие чувашские литературоведы признают за ним это право. К примеру, В.Г.Родионов так подытоживает свою главу об Иване Юркине: «Иван Юркина наци прозин ашшӗ тесе калани вырӑнлах пулӗ тетӗп» (Родионов В.Г. Чувашская литература (вторая половина ХIХ века) Чебоксары, 2002. С.194). «Считаю справедливым называть Ивана Юркина отцом чувашской прозы» (перевод наш. — Ю.Я.).

Послереволюционное (1917) поколение также хотело видеть себя или видела в роли «первоапостолов»: «Ӗлӗк проза та пулман пирӗн, — пишет, например, Семен Хумма в статье «Чувашская художественная литература» («Чӑваш илемлӗ литератури», 1926). — Юркин калавӗсемпе Г.Тимофеевӑн Ульяновскри Чӑваш педтехникум архивӗнче ҫапӑнмасӑр выртакан «Тӑхӑрьялне» илемлӗ проза шутне кӗртмелли ҫук: пӗрин чӗлхи ҫаврӑнӑҫӗ ытла кивелнӗ, теприн («Тӑхӑрьял»), хӑшӗ ӑна роман шутне хураҫҫӗ пулсан та, пирӗн шутпа, вӑл роман та мар, ним те мар, литература япали тума юрӑхлӑ чӗрӗ материал кӑна. Халӗ проза ҫуралма пахать (Трубина калавӗсем). Халӗ чӑваш поэзин формийӗ (техники) ҫӗнелесшӗн ҫул шыранисем палӑраҫҫӗ (Ҫеҫпӗл Миши, Элкер т.ыт. те)» (Хумма С. Чӑваш илемлӗ литератури // Канаш. 1926. 5 май).

«Раньше у нас не было и прозы. Рассказы Юркина и вещь Г.Тимофеева «Тхръял», которая хранится в архиве Ульяновского чувашского педтехникума, нельзя считать художественной прозой. Язык Юркина слишком устарел, «Тхръял», хотя некоторые определяют его аж как роман, на наш взгляд, не роман и не что-то другое, а лишь сырой материал, пригодный для литературы. Теперь зачинается проза (рассказы Трубиной). Теперь намечаются поиски обновления путей формы (техники) чувашской поэзии (Сеспель, Эльгер и другие)» (перевод наш. — Ю.Я.).

⁹⁶ Сеспель М. Собр.соч. Чебоксары, 1989. С.405.

⁹⁷ В.П.Руднев в «Словаре культуры ХХ века» (1997) отмечает: «Мотивный анализ утверждал, что никаких уровней вообще нет, мотивы пронизывают текст насквозь и структура текста напоминает вовсе не кристаллическую решетку (излюбленная метафора лотмановского структурализма), но скорее запутанный клубок ниток».

Картина Анатолия Миттова. Фотография Сергея Ювенальева.